---

Смена парадигм посткоммунистической трансформации

К. МЮЛЛЕР, А. ПИКЕЛЬ


Социол.исслед., 2002.-№ 9.

____________________________________________________________________
МЮЛЛЕР Клаус – профессор Свободного университета, Берлин.
ПИКЕЛЬ Андреас – профессор университета Трент, Канада.

Наша статья – обзор дебатов о посткоммунистическом переходе, анализ основных аспектов преемственности и перемен в социальной науке и политической литературе по ключевым событиям и процессам 1990-х годов. Проведена грань между теоретическими, политическими и идеологическими установками, выявлены базовые измерения этих дебатов. Мы утверждаем, что господство идеологии неолиберального дискурса сформировало и программы политиков и подходы в теории, хотя некоторые политики и растущее число обществоведов все успешнее оспаривают этот далеко идущий консенсус, утверждая мысль о смене парадигмы трансформации. Ученые разных специальностей работают над всесторонней кросс–дисциплинарной концепцией перехода к рынку, демократии. Статья содержит базовые элементы новой парадигмы и ее связь со спорами (и значение для них) среди политиков.

Социальным наукам повестку дня часто задают вне-научные – технологические и политические запросы и требования. Изучение посткоммунистических трансформаций – новый пример работы ученых, подталкиваемой заботами практики. Крах коммунистических режимов в Восточной Европе с очевидностью поставил фундаментальный вопрос: что после социализма и как туда идти? Мы проследили интеракцию теории, политики и идеологии за первые десять лет посткоммнистической трансформации. Анализ новейшей литературы вызвал у нас вопрос: какие уроки извлечены? Мы старались различать измерения теории, политики и идеологии в спорах о трансформации, что соответствует трем группам участников споров: обществоведы, эксперты-политологи или технократы (особенно в международных финансовых институтах – далее МФИ), политики. Такое различение помогает понять, почему определенные взгляды и парадигмы доминировали и как менялась динамика перемен. Точнее, мы показываем господство на ранней фазе неолиберальной парадигмы и ее последующую судьбу. Обнаружилось, что вопреки резко критическим оценкам и явным политическим провалам неолиберализм по сей день остается политически самым влиятельным течением. Но с середины 90-х годов политики, политические сообщества, все большее число ученых выражают иные взгляды.

Мы начали анализ с первого поколения теорий, применявшихся к посткоммунистическому региону и доминировавших до середины 1990-х годов. Эти подходы обладали известными методологическими и нормативными характеристиками, объясняющими их успех. Они претендовали на способность сочетать самые передовые теории и методы социальной науки с победными западными ценностями, сформулировать ясные и недвусмысленные рекомендации политикам. Будущее «самоорганизующее» и универсальное демократическое рыночное общество реформаторам посткомммунизма казалась неоспоримым. «Сегодня либеральная демократия – единственно ‘правильная’ игра в городе», - так Дж. Сартори [103, p. 443] вторил дискурсу неолибералов, основанному на этом видении теории демократии.

Конечно, уже в начале 1990-х выдвигалось много возражений против прямого применения господствовавшей экономической теории и стандартных рецептов МВФ к рухнувшим плановым экономикам. Политологи отмечали, что одних формальных институтов недостаточно для реформы политических систем. Социологи указывали на непредвиденные последствия узко понятых экономических реформ и на социальную укорененность рынков. Но научная критика не могла противостоять гегемонии неолиберального дискурса о реформах, достигнутой рядом способов. Десять заповедей «Вашингтонского консенсуса», подкрепленных соединением институциональной мощи МФИ и администрации США с интеллектуальным престижем экономической теории и верой в организующую способность рынков, было трудно поколебать контр доводами. Ортодоксы от теории трансформации по сей день привержены троице: быстрая стабилизация, либерализация и приватизация как сущность политики реформ, обеспечивающая их успех или неудачу, создание коалиций реформаторов, консолидация демократии [7, 25, 38, 81].

Но весомые возражения и основательная критика неолиберальной ортодоксии со стороны всех общественных наук, включая экономику, неудержимо росли. Они достигли вполне критической массы, позволив говорить о смене парадигмы изучения трансформаций. Перед тем, как обратиться к ней, мы покажем исторический и методологический фон описываемых дебатов, реконструируем неолиберальный дискурс о реформах, господствовавший в изучении трансформаций в начале 1990-х годов.

1. Политика насаждения рынка и неолиберальный дискурс о радикальной реформе

Исследовательское поле «транзитологии», организованное вокруг жесткого набора проблем, возникло в течение нескольких лет в начале 90-х годов. С крахом коммунизма и развалом Советского Союза быстро установилось господство парадигмы рынка и демократии. Этот подход сосредоточен на хорошо известном наборе фундаментальных реформ, нацеленных на перевод застойных плановых экономик на принципиально новый путь развития. Первые программы реформ предлагали структурную перестройку: стабилизация, либерализация, приватизация, - все, что международные финансовые институты прописывали странам Третьего мира с начала 1980-х годов. Поскольку посткоммунистические страны осуществляли смену системы, речь повели не просто об экономической политике, а о «политике трансформации», основанной на прочной вере в рынок как некую мета-институцию социальных перемен. Мы называем эту концепцию неолиберальный дискурс радикальной реформы, подчеркивая, что имеет место не просто применение неоклассической экономической теории трансформации. Скорее этот дискурс содержит общие концепции смены институтов и коллективных действий, а также политические нормативные суждения, полностью независимые от конкретных суждений теоретиков. Именно этим оправдывают применение неолиберального дискурса к столь разным проблемам теории как эволюционная традиция австрийской школы, немецкий ордолиберализм, неоклассическая теория, доктрины монетаризма, или просто здравый смысл, – и он вполне совместим со всеми ими. Долговой кризис Латинской Америки 1980-х годов породил стратегию экономических реформ, известную как «Вашингтонский консенсус» , поскольку ее решительно поддержали правительства Запада, руководимые США и МФИ. Его применяют к группе якобы бесспорных теоретических и политических посылок о содержании и этапах рыночных реформ во имя роста экономики. Этот дискурс влиятелен не столько по причине конкретного содержания. Он структурировал поле легитимных доводов, намекая на прямую логическую связь научного анализа и политики, вводя политически, морально значимое различение между радикальными реформаторами и консерваторами (или популистами).

В дебатах о мировом развитии концепт опоры на собственные силы был отвергнут в пользу приоритета международных торговли и капитала, что в свою очередь требовало широкой структурной адаптации политики и институтов к правилам глобальной экономики. В спорах о теории промышленная и торговая политика впала в немилость: целое поле экономики развития оказалось под вопросом [См.: 52, 69, p. 15-29, 81-84; и 122]. Преграды в развитии регионов Третьего мира диагностировались как болезнь, вызванная госсобственностью, контролем над ценами, тарифами, привычной практикой распределения и стремлением получать ренту. Государство утратило традиционно главную роль в модернизации при этом «универсальном втором открытии рынка» [114, р. 17). В то же время, конец 30 лет роста значимости государства объявили «водоразделом в экономической истории» [26, p. 157].

После 1989 г. переходные страны подпали под этот консенсус, даже если не считались классическими развивающимися странами. Контекст интерпретации провала коммунистов был готов. Он окончательно подтверждал неизбежность неудач государственной модернизации, подходов, основанных на общественной собственности, планировании, протекционизме. Его стали считать окончательным опровержением экономики развития, рекомендовавшей централизованное плановое распределение ресурсов и импортозамещение как действенные инструменты преодоления нищеты и неравенства.

Нельзя сказать, что неолиберальный дискурс навязан извне посткоммунистическим странам, даже если МФИ вскоре взяли себе мандат присмотра за процессом экономических реформ в Восточной Европе. «Избирательная близость» реформаторов в регионе и западных советников имеет корни более глубокие, чем принято считать. Чтобы понять гегемонию, теоретические последствия и особенно недавние коррекции названного дискурса следует рассмотреть его составные части.

Политический контекст неолиберального дискурса

Истоки глубоких рыночных реформ в Восточной Европе восходят к попыткам реформ в конце советского периода и программе реформ первого посткоммунистического правительства в Польше. О том, что последовало за этим, см. [4, p. 27ff.; 53,p. 103-139; 84]. В СССР радикальные реформаторы, поддержанные Горбачевым, одержали верх в партии после 1987 г. Они извлекли уроки из долгой серии неудач с динамизацией плановой экономики посредством рыночных стимулов. Экономический распад в ходе перестройки представлялся им доказательством нереформируемости старой системы. «Время для постепенной трансформации было упущено, а неэффективность частичных реформ доказал опыт Венгрии, Югославии и Китая» (Явлинский и др.1990 г., цит. по: [4, p.37]).

Демонтаж экономических министерств, паралич аппарата партии и в итоге создание суверенного российского государства, казалось, создали политические условия осуществления «шоковой терапии» для перехода к рынку за 400-500 дней. В плане «переход к рынку» группы Шаталина даже не было слова «социализм». Возврат к методам командной экономики был маловероятен: исполнительная и законодательная ветви власти не действовали, рушилось единое советское государство. Программы типа шаталинской не случайно обходили правовые, административные и институциональные предпосылки рыночной экономики, не говорили о связи реформ экономики и конституции. Политика рынка и приватизации была попыткой использовать дезинтеграцию институтов государства и слабость политики для устранения групп интересов, еще занимавших институты прежнего режима.

В этом радикальных реформаторов в России вдохновляли стратегии, сложившиеся в Польше с лета 1989 г. Польский "большой взрыв" разрабатывался в особых политических условиях для вновь избранного правительства Солидарности: как конвертировать электоральный успех в полный разрыв с прошлым, не имея своего опытного персонала в министерствах. Новое правительство обратилось к западным экспертам за помощью в разработке программы быстрых и всеобъемлющих рыночных реформ. В короткое время были созданы ряд планов шоковой терапии, вдохновленные ныне знаменитой метафорой, что пропасть не перепрыгнуть двумя прыжками. Джефри Сакс, один из самых видных советников правительства Польши, а затем России, в шоковой терапии видел меньше экономическую, чем политическую стратегию слома прежних структур. Инициативу перехода к новому обществу доверили благотворному влиянию само-организующися рынков. Сакс заверял реформаторов, что "многие проблемы экономики решатся сами по себе: возникают рынки как только место им освободят бюрократы из центрального планирования" [100, p. xiii; cр.: 74]. Столь же оптимистичный прогноз давал Аслунд [3, p. 90] в начале русских реформ: "Нет сомнений, в России возникнут миллионы предприятий уже в первый год свободы предпринимательства и свободных цен".

Стратегию Сакса и Липтона использовал в Польше министр-либерал Л. Бальцерович, пустив в ход новую экономику перехода, объединившую неолиберальных политсоветников и восточноевропейских политиков-реформаторов. С западной точки зрения здесь не было ничего удивительного. Но для восточноевропейских экономистов это означало полный разрыв не только с коммунистическими взглядами, но и с идеей рыночного социализма. После поражения Пражской весны политическая интеллигенция центральной и восточной Европы отвергла альтернативу реформ социализма, так как "тоталитарный коммунизм" казался не реформируемым. Была доказана вне сомнения несовместимость этого строя с введением механизмов рынка, даже ограниченного плюрализма.

На таком фоне понятно, что полученными в 1989 г. свободами не стали рисковать ради нового эксперимента по поиску "третьего пути". "В ходе антикоммунистической революции в Восточной Европе общественное мнение повернулось против всех форм социализма, включая рыночный" [18, p. ii] . В этом свете нетрудно понять привлекательность трудов Ф. Хайека, М. Фридмена, Л. Эрхарда - творца «экономического чуда» в Западной Германии после второй мировой войны - для реформаторов в Восточной Европе. Энтузиазм, прежде обращенный к идеалам социализма, перенесли на рынок, обещавший стать не просто механизмом эффективного распределения, но и моделью "конституции свободы" (Хайек), где экономические свободы – условие всех других свобод.

Почему рыночный либерализм удовлетворил запрос Восточной Европы на ориентиры, лучше всего пояснить, идентифицируя уровни, на которых работал неолиберальный дискурс. Еще до появления теорий трансформации, доктрины неолибералов дали политическую стратегию радикального отделения политической власти от экономических решений, что делало необратимым переход к рынку. Еще до того, как стало возможно осуществление этой стратегии, она была мощным нормативным "мессиджем" (лозунгом). "Моральная привлекательность рынка как основы свободы и процветания – ключевая часть его влияния в Восточной Европе" [45, p. 200, о других критериях успеха неолиберального дискурса в науке, политике и идеологии см.: 40]. Либерализм захватил интеллектуальные нормативные позиции в Восточной Европе ранее, чем МФИ включили мощь своих институтов в поддержку конкретных путей реформирования.

Новое поле изучения трансформаций, возникнув в начале 1990-х, сложилось, однако, после того как МВФ и Всемирный Банк (ВБ) оказались вовлечены в либерализацию и стабилизацию экономики Польши и России. Моделью нового поля исследований был всесторонний анализ плановой советской экономики, выполненный комиссией Семерки летом 1990-го года. Годом позже МВФ, ВБ, ОЭСР и вновь созданный европейский Банк реконструкции и развития (ЕБРР) представили итоговый доклад об экономике коммунистической системы, предложив программу радикального перехода к рынку [55]. «Изучение Советской экономики» стало парадигмой исследований, которые применялись в последующие годы во всех странах, намеревавшихся расстаться с коммунистическим прошлым. Этот труд содержал и стандартный пакет быстрых, полных реформ. Их проведение более или менее предопределяло доступ к международным займам. Либерализация цен должна была сделать производство более отзывчивым на дефицит и спрос. Ликвидация субсидий, приватизация государственных предприятий и конкуренция со стороны нового частного сектора должны были дать импульс для реорганизации предприятий. Либерализация внешней торговли подрывала позиции местных монополистов, а либерализация потоков капитала привлекала иностранных инвесторов и ноу-хау. Задачей государства оставалась консолидация бюджета, деполитизация финансовых процессов, установление закона и порядка при защите частной собственности.

Политический эффект этой парадигмы ясен из факта, что между январем 1990 и апрелем 1995 гг. этот путь заложили 24 страны в свои программы перехода. Привлекательность пакета реформ частично вытекала из обещания, что в принципе все общества способны создать базовые институты современной рыночной экономики независимо от конкретной истории, состояния экономики или структуры политической системы.

Неолиберальный дискурс и слом региональных исследований

Как же повлияла победа неолиберального дискурса на дебаты теоретиков о динамике посткоммунистической трансформации? Наиболее примечателен разрыв с региональными исследованиями, предоставлявшими с конца 1940-х годов основную массу аналитических данных по региону. Пришел конец одной из самых значимых новаций науки после второй мировой войны. Региональные исследования создавались как междисциплинарное изучение лингвистически, географически и культурно относительно единых регионов, практически обойденных программами университетов. Их задачей было слить внешнюю политику, а затем политику развития, с политически важными концепциями не западных стран и обществ, лежавших вне интуитивного сознания англо-американского или европейского наблюдателя. Внимание к исследованиям культурных и исторических особенностей региона явно противостояло формальным моделям аналитической социальной науки и абстрактному универсализму ортодоксов теории модернизации. С другой стороны, региональные исследования дали импульс сравнительным исследованиям модернизации, связав общие процессы развития со спецификой конкретного региона. В таком контексте в 1950-е годы возникли советские исследования, сравнительные исследования коммунизма, компаративные модели экономических систем [127; 121, p. 36. О связи изучения коммунизма с модернизационными подходами см.: 79].

Сферы изучения коммунизма и советология слишком широки для вынесения общих суждений об их достижениях. В начале 1990-х гг., однако, их репутация серьезно пострадала - с далеко идущими последствиями для новой области изучения трансформаций. «Странная смерть советского коммунизма» привела к исчезновению науки, посвященной его изучению. Нежданный конец Советского Союза стали интерпретировать как свидетельство скудной аналитической способности исследований коммунизма. Самый продвинутый анализ поздней советской экономики считал перестройку продолжением прежних циклов реформ, даже если в конце 1980-х «всеобъемлющие реформы» считались более вероятными. Степень успеха реформ виделась зависимой от институционального наследия старой системы, баланса сил реформаторов и консерваторов, неформального торга наиболее важных групп интересов. Влияние Запада и международных организаций считалось малым [51, p. 373-91]. В политической литературе доминировало мнение, что эволюцию советской системы будут двигать (сдерживать) всем известные противоречия системы [105, p. 335]. Сегодня говорят о слабом фундаменте таких прогнозов. В результате излишней озабоченности внутренней логикой сохранения власти и политикой в руководстве, считают критики, не было учтено глобальное давление в пользу перемен, неумолимо ломавшее так называемую мировую систему социализма. Неуместная вера в реформируемость социализма сделала немыслимым радикальный слом системы.

С этой точкой зрения можно не соглашаться, но в любом случае региональные исследования не повлияли на генеральные подходы общепринятой теории трансформации. «Соперничество теории с региональными исследованиями кончилось – фактически поражением последних» [61, p. 18] . Восточная Европа возвращалась в «нормальное» состояние. Не было причин применять здесь иные законы, чем на Западе. Как полагает П. Ратлэнд [12], исследования коммунизма заменила теоретическая концепция перехода с акцентом на универсализм рыночных экономик. Отправной точкой этой концепции была логика слома и реконструкции, экономические, политические и социологические измерения которой М. Малия метко суммировал словами: «тотальная система советов кончилась тотальным крахом. Это значит, что на выходе из коммунизма перед обществом стоит тотальная проблема. Ничто не спасти из старого порядка. Все надо менять и перестраивать – экономику, политику, само общество» [76, p. 69] . ХХХХ

Неолиберальный дискурс как междисциплинарные рамки

Анализ велся в междисциплинарных рамках, отводивших организующему потенциалу рынков центральную роль. Возрожденная теория тоталитаризма не нашла на руинах коммунизма почти ничего, кроме дезорганизованных масс, морализирующего гражданского общества диссидентов, неспособных к серьезному политическому действию, цивилизационной некомпетентности и националистов-демагогов. Радикальная либерализация предстала единственно реальным путем к «де-тотализации» режима; «в посткоммунистической ситуации процесс реформ управляет будущим демократии» [Там же, р.70]. Практически по той же причине политическая социология смены систем вначале концентрировала внимание на стратегических условиях, позволявших реформаторам-рыночникам переиграть консерваторов от прежнего режима и макроэкономических популистов. В условиях посткоммунизма экономический либерализм и политический либерализм стали сторонами одной медали.

В политическом, теоретическом и эмпирическом контексте, описанном выше, неолиберальный дискурс утвердился как «одна из базовых парадигм успеха перехода» [38, p. 18]. Некая метатеория трансформации, в добавление к общей теории рынка, стала основным концептом политической социологии трансформации. Дискурс либералов также объяснял причины разницы путей трансформации и результатов реформ с операционализируемыми критериями успеха и квази-экспериментальным замыслом исследований.

Атомизованные посткоммунистические страны выглядели чистой доской для реструктуризации экономики по модели общей теории равновесия. Ее абстрактные аксиомы конвертировались в аксиологию действия политиков. Посылки этой теории считали обеспеченной четкую координацию децентрализованных рациональных акторов. С учетом начальных займов, преференций, технологий и цен такая образцовая экономика порождает оптимальное распределение ресурсов по равновесным ценам, баланс спроса и предложения. К тому же, равновесие выступает критерием социальной экономики. В частности, ни индивид, ни коллективный актор не могут улучшить личную позицию, не влияя негативно на позиции других. Научная репутация этого подхода основана на его универсализме и математической точности, подкрепляя распространенное мнение, что «есть «научная» теория, доказывающая эффективность рыночных экономик» [47, p. 101].

Возможно, поэтому считают, что политэкономия посткоммунистических реформ предусматривает создание политическими акторами условий «экономики частной собственности» [27], создание частных собственников, децентрализацию формирования цен до уровня акторов, интеракция которых создаст оптимальное равновесие всех рынков. В этом смысле слова Дж. Сакса, что «шоковая терапия» не столько экономическая теория, предстает концептом политики создания самоорганизующихся рынков. Чтобы получить оптимальное распределение реально дефицитных ресурсов, нужны поощрения и санкции, обращенные к интересам индивидов. Такая политическая теория рынка требовала жестких бюджетных сдержек для предпринимателей и определения посредством рынка труда размера оплаты труда и занятости. Может быть еще важнее этой базовой посылки было ее следствие – требование устранить все институциональные, социо-структурные и нормативные преграды индивидуализму социальных акторов. Так шоковая терапия стремилась не только девальвировать устаревшие физические мощности, но девальвировать старый «социальный капитал» и коллективистские ожидания субсидий и патронажа со стороны социального государства. Это считалось главной функцией приватизации [101, p. 308; 99]. Системная теория в социологии интерпретирует такой процесс как отложенную социальную дифференциацию саморегулируемой экономики от политической власти. В этом смысле можно говорить об отрыве экономики от социальной почвы и об индивидуализации социальных акторов.

Важным элементом неолиберального дискурса был специфический способ интерпретации политической стороны процесса экономических реформ. Институты и стратегии акторов интерпретировались в функциональных терминах по степени их соответствия общей модели рынка, еще раз сыгравшей роль мета-нормы. Политика получала задание генерировать доверие и логику связи времен, создавая тем самым подходящие институциональные рамки для нового равновесия ожиданий и повседневного поведения. Институциональная конфигурация переходных стран, казалось, предопределена универсальностью перехода, то есть переносом базовых институтов западного капитализма. Не только институты экономик, но и институты социальной интеграции оценивались по степени их соответствия рынку. Политический процесс рассматривался через призму вклада в либерализацию, требуя технократического стиля политики, суммированного знаменитой фразой М. Тэтчер «Альтернативы нет». Политический процесс рассматривался не как парламентская процедура, консультации с ключевыми участниками и искусство компромисса, а как технология исполнения. Идеальные институциональные декорации для непопулярной политики создала, таким образом, исполнительная власть, практически изолированная от парламентского контроля и давления групп интересов . Низкий уровень институционализации коллективных интересов создавал идеальные условия рациональному конструированию структур новой системы. Расхождения взглядов на нужную скорость либерализации становились резким разграничением двух политических лагерей – прогрессивные реформаторы против реакционных консерваторов. Политические выборы можно было представлять выбором между новой и старой системами.

Неолиберализм как квази-экспериментальный проект исследования

Господству ортодоксов способствовали также эмпирические данные и квази-экспериментальный проект исследования, что подчеркивало научный характер этих доктрин. С начала процесса трансформации МФИ участвовали в модернизации систем статистики посткоммунистических стран, в частности, в переходе на международные стандарты. Прозрачная национальная статистика – "Пункт договора" о членстве в МВФ или ОЭСР. Не удивительно, что институции, представлявшие Вашингтонский консенсус, использовали преимущество доступа к нужным данным и их реорганизацию для создания авторитетной эмпирической картины трансформации, в целом подтверждавшей базовые посылки ортодоксов.

Утверждать, что МВФ изготовил нужное эмпирическое исследование, было бы преувеличением. Анализ данных о коммунистической эре, проведенный МВФ и другими МФИ, доказал серьезные искажения объемов произведенной продукции, особенно недооценку услуг в пользу материальных моментов и завышенную эффективность инвестиций. В дополнение к хорошо известной неформальной экономике, был идентифицирован сектор «производства, уменьшающего стоимость», - использование сырья, энергии, денег и труда на производство товаров, не имевших спроса. Наконец, введение международных стандартов статистики позволило сравнивать посткоммунистические реформы внутри регионов и между ними.

Теоретические претензии неолиберального дискурса, однако, шли много дальше просто систематизации данных. Уже в работах начала 1990-х, до того, как стали доступными консолидированные базы данных, были постулированы прочные каузальные связи между исходными условиями, конкретными политическими мерами и результатами трансформации . В начале исследования ограничивались только монетарными и фискальными переменными, проанализированными по стандартным эконометрическим методам. Затем стали конструировать все более сложные индексы, включая степень либерализации и другие институциональные переменные. Наконец, в теорию трансформации включили политические, социальные индикаторы, квази-экспериментальные проекты, создававшие впечатление эмпирически подтверждаемой теории трансформации, в которой относительно малая группа структурных и макроэконмоических переменных обрела статус объясняющих переменных [38, p. 15]. На этом основании переходные страны были разделены на группы, разный успех которых объяснялся доминирующими каузальными влияниями приверженности политиков стратегии неолиберальных реформ.

2. Аномалии и альтернативы

Вопреки гегемонии неолиберального дискурса, с самого начала трансформации формулировались политические, теоретические альтернативы "создаваемой рынком модернизации". Аргументы кейнсианского плана в начале 90-х подчеркивали "ошибку стихийности" и "нетворческое разрушение" как угрозы для посткоммунистических стран, могущие снизить их производство, занятость и уровень жизни [68]. Системное предпочтение монетарных переменных за счет других экономических показателей позднее критиковалось как причина слишком долгой, глубокой рецессии [71]. Другие критиковали фатальное значение "микро-экономической политики ничегонеделанья" для реструктуризации [1]. Абстрактное, идеологически мотивированное отделение рынка от государства, считали критики, игнорирует конструктивную роль публичной политики или просто предполагает наличие сильной исполнительной власти.

Альтернатива, то есть градуалистский подход требовал подробной, выстроенной по этапам модели реформ, минимизируя дестабилизирующие последствия безработицы, износа основных фондов, потери доходов, и добиваясь более справедливого распределения цены реформ. С самого начала разные версии эволюционизма считали конструируемые реформы неверными, игнорирующими исторически и культурно эволюционирующие институты. Институциональные перемены, согласно этим взглядам, зависят от децентрализации информации, метода проб и ошибок на локальном уровне, что уходит корнями в наличные институты. Быстрая приватизация принималась скептически по двум причинам. 1. Формальный перевод прав собственности не проникал в более сложные неформальные структуры и процессы на предприятиях. 2. Исходной задачей было установление адекватных институциональных рамок, недвусмысленных прав собственности, рациональных систем цепи рынков капитала [22, 32].

В критике участвовали и политологи, предлагая иное взвешивание основных переменных. Антигосударственная предвзятость дискурса неолибералов, как и преувеличенные опасения по поводу корыстных коалиций и разных групп интересов, считался главной причиной неспособности понять сущностные предпосылки успеха политики реформ. Консолидация государства, подчеркивалось, - необходимая предпосылка стабилизации новых демократий. Представительность демократических политических институтов определяется избирательными законами, партийной системой и их открытостью артикуляции общественных споров [92, 73].

Системы представительства интересов, партийные системы, как и общий консенсус элит и действия гражданского общества, однако, тесно связаны с историей страны. Третья сфера изучения трансформаций, таким образом, охватывала вопросы возможности свести существенные различия между переходными странами просто к разнице исходных условий универсального во всем остальном пути трансформации. Они указывают на фундаментально иные ценности, системы власти, наследие институтов и организационные культуры, которые только и можно понять в их специфических социокультурных контекстах. Изучение таких социокультурных констелляций потребовало бы методов и подходов исторической социологии.

Некоторые из этих споров во втором десятилетии посткоммунистической трансформации устарели. Но основы критики неолиберального дискурса ход событий подтвердил. Более того, даже внутри МФИ есть постепенный сдвиг к альтернативной позиции, ставящий под вопрос ядро неолиберальной парадигмы – позиция, именуемая в последнее время "пост-вашинтгтонским консенсусом" [111, 112, 65].

Три поворотных события с середины 1990-х годов готовили почву появлению новой парадигмы. Это - масштабные, стойкие посткоммунистические экономический и социальный кризисы; кризис в России в августе 1998 г.; итоги приватизации.

Посткоммунистической кризис

После начала реформ почти все посткоммунистические страны пережили резкое падение ВНП, производства и занятости. Даже "трансформационно успешные" страны пострадали от падения ВНП, по глубине сопоставимого с Великой Депрессией, и выходили из нее медленнее, чем США в 1930-е годы. Через десять лет едва ли можно называть "переходные страны" регионом роста. На грани веков их средний рост продолжает заметно отставать от новых индустриальных стран и стран большой семерки [59-2, p. 26-30]. Польша за семь лет реформ превзошла объем ВНП 1989 г. Недавно этого добились Словения и Словакия. Даже более удачливые страны потратили десять лет на выход из удивительно глубокой «трансформационной» рецессии. Я. Корнаи, введший это понятие для характеристики неизбежных потерь начальных лет реформ, признал свое удивление по поводу длительности и глубины спада [67, p. 21, 66]. По-видимому, устойчивое оздоровление может занять двадцать лет.

Межрегиональные сравнения душевого ВНП также отрезвляют. Чешская Республика и Венгрия стоят рядом с Габоном и Тринидадом-Тобаго, Болгария находится на уровне Папуа Новой Гвинеи, Россия – Намибии. Польша, первая страна среди реформаторов-радикалов, с Ботсваны [128, p. 245ff]. Посткоммунистическая Восточная Европа и Центральная Азия – среди регионов мира с наибольшей нищетой. За 1990-1998 гг. число людей, живущих менее чем на доллар в день, выросло здесь с 7,1 до 24 миллионов [129, Табл. 1.1]. Если это «цель перехода», следовало ли тратить на нее силы?

Ряд конкретных событий также противоречили неолиберальным взглядам. До 1995 г. Албания считалась лучшим учеником МФИ с годовым приростом от 8 до 10%, частным сектором до 75% и очевидно достаточной степенью политической стабильности (См.: Transition, Vol. 8, No. 4, 29. Cр. [37, p. 64]). Но после краха спекулятивных пирамид страна быстро впала в анархию. С переизбранием Ельцина в 1996 г., казалось, Россия успешно завершила переход к демократии и рыночной экономике и благодаря выданным МВФ индульгенциям вернется на международные рынки капитала: "Экономика России выглядела сильнее, чем в любое предшествующее время переходного периода" [85, p. 34]. Но удар августовского кризиса означал крупный откат процесса восстановления. Но не только проблемные страны столкнулись с перебоями в экономическом выздоровлении. В Чешской Республике в конце 90-х экономика стагнировала, ухудшалась политическая обстановка. Валютный кризис 1997 г. привел к росту зарегистрированной безработицы между 1995 и 2000 годами в три раза.

Эти эпизоды – не только доказательства неоправданного оптимизма советников реформаторам. Они показывают, сколь еще хрупки посткоммунистическая экономика и общества. Данные о темпах роста, бюджетные балансы, величина частного сектора, может быть, ценные индикаторы, но они недостаточны для оценки состояния трансформационного процесса. Многие неожиданности последних лет указывают, что экономические индикаторы слишком краткосрочны, чтобы стать базой теоретически надежных построений траектории восточноевропейской трансформации. Порождаемые с их помощью надежды мрачно напоминают одномерные акценты темпов роста в плановых экономиках и оптимистические оценки их стабильности.

Кризис в России и опасности глобализации

Рост сомнений в применимости программы неолибералов акцентировали новые измерения кризиса в Росси в августе 1998 г. Они показали уязвимость посткоммунистических переходов, зависимость их от колебаний фортуны в глобальной экономике. Посткоммунистические страны шли сравнительно неизвестным путем модернизации – радикальная либерализация извне - игнорируя уроки послевоенной реконструкции в Западной Европе и восточно-азиатские государства развития. Их стратегия реформ впервые испытывалась в Латинской Америке при долговом кризисе 80-х годов, хотя целью явно было выравнивание не с Югом, а с Западом. Утрата доверия к России, а также к финансовым рынкам Восточной Европы вследствие кризиса в Азии, поставила вопрос: содействует ли спешная либерализация перетоков капитала и валют дальнейшему углублению посткоммунистических реформ?

Общий довод в пользу рыночно ориентированной модернизации во всем мире строился на переоценке роли прямых иностранных инвестиций и потоков капитала. Не рассматривая их, прежде всего как орудие зависимости и неэквивалентного обмена, в них видели шанс ввезти технологии и организационное ноу-хау, компенсировать недостаток внутренних накоплений. Быстрый рост частных прямых и портфельных инвестиций в развивающиеся страны и новые рынки в начале 1990-х, казалось, подтверждает это мнение. Тогда и действия МФИ следовало свести до предоставления услуг и экспертизы, обеспечивая потоки частного капитала. Но положительная корреляция между поступающим капиталом и внутренним ростом сопровождается известными рисками внезапных оттоков капитала. Инвестиционное поведение краткосрочных инвесторов и кредиторов формируется не тенденциями в реальной экономике, а общими взглядами, подверженными диким колебаниям. Быстрый отток капитала может привести не только к драматичным процессам в экономике, но и серьезным социальным потерям, к политической нестабильности. Азиатский кризис неожиданно оказался неразрешимым, поскольку затронутые им страны, в отличие от Латинской Америки в 1980-е годы, не страдали явным дефицитом платежных балансов, высокой инфляцией и избыточными расходами государства. Урок этого кризиса, вытекавшего из общего несовершенства рынков капитала и валюты, состоял в том, что перед лицом системного заболевания, здравый фундаментализм может вести к позитивным, но едва ли достаточным, следствиям, чтобы избежать влияния внешних кризисов . На либерализованных финансовых рынках смена оценки рисков может легко переброситься из одного региона в другой.

Если сравнительно стабильная экономика может быть жертвой кризиса, насколько уязвимее риски для переходных стран? В последнем случае общие проблемы, связанные со свободным рынком капитала, усложняются специфическими проблемами хрупкой банковской системы и неудовлетворительной регулятивной способностью слабых государств. В таком контексте встает вопрос, не внесли ли вклад в такую ситуацию МФИ своими непоследовательными и плохо увязанными рекомендациями [110, p. 12-16]? По поводу России П. Ратлэнд показал, что МВФ советовал правительству создать рынок ГКО, чтобы добиться неинфляционного финансирования госбюджета и деполитизации монетарной политики. Такая искусственная конструкция могла казаться успешной лишь до тех пор, пока высокий процент русских обязательств привлекал заметные объемы иностранного капитала. Но было иллюзией считать, что она может закрыть брешь между расходами правительства и налоговыми поступлениями, предполагая, что некий мистический пакет реформ генерирует экономическое возрождение до наступления сроков выплаты долгов. Сотрудничество русских банков с иностранными инвесторами породило спекулятивную пирамиду на рынке ГКО и мыльный пузырь на фондовой бирже, лопнувший в результате азиатского кризиса [85, p. 35-45].

Абстрактный либерализм западных политических советов, пусть непреднамеренно, внес вклад в возникновение этой ситуации. Взгляд, ограниченный кучкой переменных, ложными приоритетами и узкими целями, не смог распознать глубоких причин русского кризиса. Отсутствие интереса к специфике региона породило нехватку внимания к политике клиент-патрон и росту неформальной экономики. Поскольку институциональная среда, особенно финансовый сектор, и специфика выработки политики игнорировались, нельзя было оценить потенциальные последствия стандартной программы реформ в русском контексте [46, p. 18f.; 116]. Наконец, тщательно лелеемый образ правительства Ельцина как единственно верных реформаторов никто не ставил под вопрос.

Другие переходные страны меньше пострадали от кризиса. Но и им пришлось приспособить свои реформы к портфельной стратегии мировых финансовых рынков, даже если эта политика не связана с потребностями страны. В отличие от стран с развитым рынком капитала, переходные страны не имели средств отбить атаки спекулянтов. Их заставили принять "гибельную экономическую политику повышения процентных ставок, роста налогов и сокращения государственных расходов перед лицом спада" [70, p. 65]. Примечательное исключение – Китай. С помощью действовавшего регулирования валютного капитала он смог противостоять девальвационному давлению, исходившему из других стран региона. Несмотря на высокую внешнюю задолженность, Польша и Венгрия были менее уязвимы к переливам спекулятивных денег, так как сохранили контроль за капиталами, финансируя текущие дефициты прямыми внешними заимствования, а не портфельными инвестициями (The Economist, February 13, 1999, 84).

Невыполненное обещание приватизации

Ряд неожиданных последствий возник в ключевой сфере трансформации - приватизации [48; 83; 97]. Процесс приватизации, несомненно, чрезвычайно сложен по природе и не поддается простым решениям. Но соблазны приватизации как раз в ее кажущейся простоте. Быстрое введение прав собственности отделяет экономику от государства, устраняет возможность получать ренту, создает класс предпринимателей, заинтересованный в развитии рыночных реформ и реструктуризации предприятий.

Вскоре стало ясно, что приватизация плановой экономики не просто техническая проблема, а процесс с разными подходами и соперничающими целями, что создает спорные результаты. Взгляды на воздействие приватизации на занятость, распределение доходов, государственные финансы весьма различны. В отношении прежнего опыта приватизации западные советники вскоре вынужденно признали, что их исходные посылки были несколько наивны, - отсюда самокритика [13, p. 4-7, 37-80]. Западные, например, британские, методы оказались неприменимыми из-за масштаба задач, нужного объема информации и неизбежных бюрократических процессов. Темп приватизации пришлось увязывать с соображениями эффективности и справедливости. Прежде всего, стало ясно, что «государство» практически не владело средствами производства. Разные акторы выдвинули фактически соперничавшие претензии на «коллективные фонды». Влияние министерств, местных властей, управленцев и работников оказалось одним из важных условий, определивших способность государства реализовать свои цели.

Исходный взгляд на приватизацию как акт перемены прав собственности уступил место более дифференцированной концепции, учитывающей институты, политические и структурные измерения приватизации. Это важно по ряду причин. Приватизация, очевидно, не может быть частью шоковой терапии. Ни в одной из переходных стран не получилось успешной быстрой приватизации государственного сектора. В обзоре приватизации 1990-х годов в посткоммунистических странах есть вывод о - в лучшем случае - смешанных результатах [34, p. 32-34, 119-121]. Очень мало убедительных обобщений о связи методов, темпа и последовательности шагов по приватизации, с одной стороны, и эффективностью приватизированных предприятий, с другой. Самым важным фактором, определившим качество управления приватизированными предприятиями, стали регулятивная способность государство и его активность в реструктурировании и создании конкурентных рынков.

Длительность процесса приватизации, позволив сначала провести реструктуризацию, принесла относительно успешные результаты в Польше и Венгрии. В странах, где стремились к быстрому разгосударствлению, к проблемам не перестроенных предприятий добавились сомнительные структуры владения с участием плохо контролируемых инвестиционных фондов и государственных банков. Так Чешская Республика вначале далеко опередила соседей в формальной приватизации, когда в 1997 г. ее охватил структурный кризис, - результат поспешной приватизации [83, p. 10-12].

В худшем случае, приватизация сама становилась основным препятствием для продолжения реформ. Провал трансформации в России и в других странах наследницах СССР, как сейчас ясно, вызван патологиями политики реформ. Перераспределение собственности создало группы интересов, поддержавшие стабилизационный курс Ельцина. Новая капиталистическая элита активно поддержала жесткую монетаристскую политику, обеспечившую им большие прибыли от высоких процентов по государственным займам, а также быструю приватизацию, открывшую доступ к высокоприбыльным секторам постсоветской экономики. Вопреки общим ожиданиям, новые капиталисты не стали сильной прореформаторской группой [49]. Они использовали политическое влияние для усиления своих позиций, превратив их в монополии. Главным их приоритетом были налоговые льготы и привилегированный доступ к новым сферам бизнеса. У них мало общего с романтическим образом посткоммунистического предпринимателя. «Прибыль, а не конкурентный рынок, вот что хотят максимизировать капиталисты» [48, p. 5].

Все это вело к парадоксальным результатам. Посткоммунистическая приватизация потенциально самая коррумпированная сфера трансформации, особенно там, где государство отошло в сторону и допустило нерегулируемую борьбу интересов групп. В ряде реформируемых странах способ преодоления наиболее явных патологий приватизации видят в ре-национализации. Дж. Сакс, прежде сторонник приоритета приватизации, сейчас ратует за частичную ре-национализацию в России. Отсутствует не частный интерес, а «служба обществу, забота об интересах общества» [83, p. 25].

3. К новой парадигме

Реалии посткоммунистических кризисов, нежданные аномалии и расходящиеся пути развития стали вызовом общепринятым концепциям трансформации. С середины 1990-х неолиберальный дискурс уже не мог уходить от признания этих реалий, но еще не признавал их значения для теории. Попытки объяснять глубину посткоммунистических кризисов в рамках неолиберального дискурса оставались поверхностными или опускались до циничного апологического сравнения «шоковой терапии» с химиотерапией, назначаемой смертельно больными пациентам независимо от возможных рисков. Но международный институт не может просто отмахнуться от аномалий, вызванных его универсалистской политикой, указав, что все его члены «имеют право на равное обращение» [58, p. 259; 81, p. 27f.]. Такие действия, заметим, определялись не всеми членами, а «хранителями сокровищ Уолл-Стрита» (Бхагвати) и гибкостью их применения, особенно в России, администрацией США.

Разочарование Восточной Европы в неолиберализме совпало с аналогичными настроениями в других частях мира. Результаты почти двадцати лет «структурной адаптации» в Латинской Америке оказались скудными. Неудачная попытка остановить кризис в Азии еще сильнее подорвала репутацию МВФ. Все это вызвало смену терминологии, выхолостившую Вашингтонский консенсус. Требования «хорошего управления» и «реформ второго поколения» заменили абстрактное противопоставление государства и рынка на более конструктивный взгляд на роль политики государства в создании адекватной рынку институциональной среды. Этот «более активистский подход к коррекции управления общественными ресурсами институтов общественного сектора» вначале представляли результатом прагматического процесса учебы, – уроки которого нужно реализовать в сотрудничестве с другими организациями ООН, у которых более широкие полномочия, чем у МВФ [56, p. vi, 3].

Эта "прагматичная эволюция", конечно, имела более важные последствия. Концепт второго поколения реформ фактически был признанием, что политика радикальных реформ в основном провалилась. Вспыхнули жаркие дебаты внутри международных организаций и между ними, создавая в свою очередь дискурс переоценки политики посткоммунистической трансформации. Эти идущие и сейчас дебаты также важны для изучения трансформации. Теоретическая критика и неортодоксальные подходы, долгое время игравшие маргинальную роль в спорах ученых, оказались в центре более широкой, междисциплинарной теоретической работы, выйдя за пределы узкого репертуара концепций неолиберального дискурса. И политические, и научные измерения этих дебатов ниже рассмотрены подробнее.

Вашингтонский диссенсус

Спор о «хорошем управлении» и «втором поколении реформ» середины 1990-х это серьезный сдвиг в дискурсе, осветивший нерешенные разногласия. «Хорошее управление» – формула, использованная Всемирным банком после 1989 г. для выработки более широких политических подходов в ответ на разочарование в результатах структурных реформ. Призывы к «адаптации трансформации» и «второму поколению реформ» возникли в странах Африки и Латинской Америки, где проведение программ вызывало широкое недовольство [43, 82] . И Восточная Европа была озабочена тем, что посткоммунистические кризисы могут повторить плачевные сценарии, разыгранные в иных регионах.

Фактически межрегиональное сравнение результатов ориентированной на мировые рынки модернизации серьезно ставит под вопрос мудрость «политической экономии терпения». Сколько времени потребуется населению посткоммунистических стран для «компенсации макроэкономических реформ», то есть за «краткосрочные потери» в обмен на обещание будущих наград? В Латинской Америке, регионе с самым большим опытом политики ориентированных на мировые рынки реформ, результаты не обнадеживают. В 1980-е годы неравенства доходов выросли, а к концу 90-х реальные средние зарплаты упали ниже уровня 80-х годов. Политика реформ не дала и заметного толчка инвестициям или внутренним накоплениям. Не снизила она заметно бюджетные дефициты и внешнюю задолженность. Цена снижения инфляции, экономии и структурной адаптации еще чувствуется, вызывая негативную реакцию на реформы и демократию [118; 106; 62]. В посткоммунистических странах встает фактически тот же вопрос: как во все более неэгалитарных обществах примирить рынок, демократию и веру в институты; как избежать появления цинизма и отчуждения от формально созданных, но еще не консолидированных институтов после опыта посткоммунистических кризисов? Эти вопросы делаются все острее в посткоммунистическом контексте, так как при коммунистах государство создало определенный уровень ожиданий в плане социальной инфраструктуры, занятости и социальной интеграции, ставших сейчас недоступными.

Импульс появлению «новой парадигмы развития» был результатом целого ряда негативных последствий политики структурной адаптации: «Вашингтонский консенсус не оправдал обещаний» [95, p. 2). Никто иной, как Джон Уильямсон, считающийся автором фразы «Вашингтонский консенсус», указал на его главную слабость: «Надо повернуть политику прочь от урезания роли распухшего государства к усилению ряда ключевых институтов государства, эффективное функционирование которых важно для быстрого и/или справедливого роста». Это цитата из The Economist, 30 ноября, 1996, с. 26, где с намеком на штаб Межамериканского Банка развития говорится о появлении «консенсуса Сантьяго». Принятие МВФ концептов, разработанных во Всемирном Банке и региональных организациях, не разрешает более глубоких разногласий между ними. С одной стороны, МВФ интерпретирует «хорошее управление» довольно узко, почти полностью сосредоточившись на его влиянии на частный сектор. С другой, законны опасения в отношении мандата МВФ и его компетенции «модернизировать государство» в переходных странах. Другие точки конфликта возникли - мандат и компетенция ЕБРР. Неолиберальная стратегия, поддерживаемая министерством финансов США, прежде всего, стремится открыть частным инвесторам богатые ресурсами регионы Центральной Азии и России. Напротив, Еврокомиссия пытается использовать ресурсы ЕБРР в амбициозной стратегии институциональной интеграции с целью подготовить страны Центральной Европы к членству в ЕС [93].

Не разрешенный конфликт МВФ и Всемирного Банка (об этом подробно писал "Экономист", 18 сентября 1999 г. – "Больные пациенты" ссорящиеся доктора") по поводу адекватной концептуализации посткоммунистической трансформации отражен в откровенно непоследовательном докладе Всемирного Банка 1996 г. «От плана к рынку». Часть I объясняет результаты перехода с позиций экономической стабилизации и исходных условий. В других разделах абстрактно-универсально говорится о политике приватизации, о «различиях культуры и традиций» переходных стран, о важности «долгосрочного строительства институтов», «компетентного, сильного государства» . Во введении к Докладу подчеркнуто, что процесс посткоммунистических реформ отличается от стандартных программ более широким социетальным размахом, зависимостью от пути, от достижений коммунистической модернизации, как бы ни были они искажены. О явном отказе от принципа «табула раза» говорит утверждение, что переход к рыночной экономике нужно вести, «не отвергая старых достижений» [128, p. 123]. Такая (ре-)комбинация старых и новых институтов, по-видимому, допускает мысль об альтернативных целях перехода. «По мере перехода политики все чаще сталкиваются с компромиссом между рыночной экономикой, напоминающей принципы laissez-faire (как в США), и несколько более «социальной» рыночной экономикой (Германия, Швеция)» [ibid, p. 111].

Как принято в обоих институтах, непоследовательность и противоречия такого рода не обсуждаются публично и остаются незамеченными для критиков слева. Прорыв к новой парадигме и более открытым дебатам о политике отражен в недавних дискуссиях о «Пост-Вашингтонском консенсусе» - фраза бывшего главного экономиста Всемирного Банка Дж. Штиглица [111; 20]. Этот поворот имеет центральное значение, поскольку поднимает теоретические оговорки из среды ученых-обществоведов, на уровень тех же институтов, годе обрел значительную часть своей силы неолиберальный дискурс. Абстрактный универсализм программы экономических реформ фактически содействовал кризису посткоммунистических стран. Джон Неллис, соавтор книги "От плана к рынку", пишет: "МФИ несут часть ответственности за плохие результаты, так как они часто настаивали на главенстве экономической политики" [83].

Чтобы порвать со столь узко формулируемым подходом к реформам, так называемые «реформы второго поколения» устанавливает иные приоритеты, основываясь на менее технократически понятых политике и переносе институтов, нежели «жесткая догма» стандартного подхода. Эта более широкая концепция появилась в конце 90-х как новая парадигма – Рамки всеобъемлющего развития (comprehensive development framework) [126, 87]. Она определяет трансформацию как проблему социальных перемен, включающую административную способность государства, процессы демократизации, рыночные реформы и эволюцию новых норм социальной справедливости. Социальные, институциональные и организационные структуры посткоммунистических обществ являются не внешними по отношению к процессам рынка, а эндогенными переменными, определяющими институты функционирующих рынков и достаточную степень социального сплочения. В решении проблем межинституциональной интеграции роль локальных знаний и акторов много более важна, чем при общем применении конкретной модели капитализма [96]. Новая парадигма исходит из политических условий, то есть веры в демократию как лучшие рамки разрешения социальных конфликтов, стимулирования долгосрочных справедливого роста и создания «хороших институтов». Гражданское общество поднято до "самого главного фактора развития" [126, p. 25f.].

У Рамок всеобъемлющего развития есть очевидные практические недостатки, поскольку в них отвергается квази-механический подход к экономическим условиям в пользу процессов институционального поиска, имеющегося в стране в конкретной ситуации. Требуется более сложный исследовательский подход к эффективности реформ, чем показанная выше макроэкономическая эмпирика моделей, выстроенных вокруг осей времени и количественного роста. Так, например, отношения переменных политики и результатов, например, политических действий и экономических тенденций, крайне сложен для воссоздания без использования далеко идущих допущений типа «при прочих равных условиях». Конструкции институциональных индикаторов также очень редко отвечают уровню сложности используемых для этого методов статистики. Сказанное особенно важно в неконсолидированных системах с дефектными или неформальными институтами, латентные функции которых поняты плохо. Аналогии с номинально равнозначными институтами Запада часто вводят в заблуждение (случай российских банков). Наконец, экономические и политические условия не следуют принципу стимул-реакция. Они фильтруются через процессы переговоров, коммуникации, исполнение. Это же относится к каналам, по которым влияние извне доходит до политики реформируемых стран. Риторика реформаторов-радикалов, как и переговоры МФИ с правительствами реформируемых стран в высокой мере заражены «пустыми разговорами» и «журчащей болтовней», необязательными, неверифицируемыми или неинформативными речами. Если признать такую сложность ситуации, методологически строгое различение независимых переменных от зависимых переменных делается невозможным. Призыв к партиципации, власти и собственности означает участие большого числа политических и социальных акторов, которые, опираясь на внешних экспертов, будут выражать собственные цели и амбиции по отношению к содержанию, срокам и стадиям реформ.

Неолибералы, критикуя Рамки всеобъемлющего развития, утверждали, что, в итоге, холистский подход даст слишком мало из-за желания слишком много [11; 12; 106]. Фундаментальную критику Рамок дали также левые [См.:108]. Неолибералы, кроме того, отвергли демократическое, эгалитарное, устойчивое всестороннее развитие как «назойливые фразы стареющих хиппи». Скептицизм критиков по поводу более сложных стратегий реформ отражен и в использовании ими «общественного развития» только в кавычках. Политический смысл этой критики - защита традиционной интеллектуальной повестки дня МФИ и критика призывов к их кооперации в «стиле форумов ООН». Обвинения направлены, прежде всего, в адрес необычно открытой критики Штиглицем неудач МФИ в посткоммунистических странах. Критики выдвинули альтернативу, согласно которой быстрый рост – ключ к решению всех проблем развития. Разумеется, этот спор также весьма важен при расширении ЕС. На основе Рамок Всестороннего Развития, стратегия приема в ЕС строится на многомерной институциональной стратегии интеграции. Напротив, альтернатива ортодоксов, созвучная известной полемике В. Клауса [64] против якобы зарегулированного ЕС, повторяет версию дерегулированной зоны свободной торговли в сфере влияния США [30].

Конфликт институциональной и движимой рынком стратегий реформ показал, что концепты посткоммунистической трансформации стали узловым пунктом и ареной борьбы за важные приоритеты в политике. Резкий тон дебатов вызван тем, что позиции оппонентов различны не столько в вопросе роста, сколько глубины реформ, необходимой для его достижения. Достаточно ли это для создания общих институциональных рамок реформ? Или институциональные, социальные, человеческие предпосылки «высокого качества роста» [96] нужно ставить в контекст общих социетальных трансформаций?

Представляется, что споры пока склоняются ко второй позиции. Не только представители Межамериканского Банка развития считают, что «прежние реформы явно нуждаются в реформировании» [54]. И международные организации, по крайней мере, на словах, поддержали позицию, которая ясно говорит о междисциплинарном взгляде: «в большей мере учесть, как рынки, общества и управление взаимодействуют и эволюционируют» [86, Chap. 5]. Поэтому не простое совпадение, что Сеть Глобального развития, созданная в конце 1999 г. как всемирная организация исследований и институциональной политики, уделяет внимание посткоммунистическим реформам. Она посвятила свою вторую конференцию междисциплинарной теме «За пределами экономики: междисциплинарные подходы к развитию» [44].

Теории второго поколения: Переход к кросс-дисциплинарным подходам

По очевидным причинам переориентация политики развития имела далеко идущие теоретические и методологические последствия для изучения трансформаций. Альтернативные подходы, до сих пор ограниченные дискуссиями ученых, не угрожавшие гегемонии дискурса неолиберальных реформ, привлекают к себе повышенное внимание [67, p. 21, 66]. Исследователи, прежде всего, сосредоточились на взаимодействии перемен в политике, экономике, социальной структуре и культуре. Прежняя полемика, - шоковая терапия или градуализм, прекратились, поскольку трансформация теперь понимается как социетальная эволюция на ряде уровней, включающая процессы, идущие с разными скоростями [67]. Базовые концепты социальной науки, не отвергая ни одну конкретную дисциплину, вошли в теоретический словарь исследований трансформации. Эти тематические сдвиги расширяют масштаб анализа и возможности кросс-дисциплинарной кооперации. Философы науки назвали бы это «прогрессивной сменой проблемы», реинтегрирующей аномалии и случайные подходы устаревшей парадигмы [72, p. 31-34].

С новым подходом растет понимание, что нет императивов глобальной модернизации, автоматически возвращающих освободившиеся от коммунизма страны в «нормальный мир» . Посткоммунистические страны, вынужденные входить в мировой рынок из состояния отсталости, плохо готовы к встрече с глобализацией. “Нормализация” в этом контексте может вполне подтержить звучавшие после падения Железного занавеса предсказания: страны Восточной Европы столкнутся с обычными проблемами экономики, политики и культуры бедного капитализма. Поставлена таким образом традиционная проблема изучения развития: как замедлить тенденцию структурной разнородности, социальной сегментации и периферизации.

Эмпирические данные показали, что политика посткоммунистических переходных стран не следует универсальному пути к либеральной демократии. Тезис о «третьей волне», о революциях 1989 г. как части глобальной тенденции демократизации, охватившей пространство от Юга Африки до Юго-Восточной Азии, вполне может иметь обратный вектор. Тогда в типологию политических систем нужно включать несовершенные, хрупкие, делегируемые и т.п. демократии. Самый плодотворный подход - компаративный метод, пристальное внимание к специфике, к предыстории посткоммунистических переходов, к различиям степени тоталитарного склероза, позиций элит прежнего режима, способам смены политического режима и другими переменными. Пустое противостояние региональных исследований и компаративистики преодолено на пути концептуализации посткоммунистических перемен как особых версий более общей проблемы развития и демократизации.

Широкий взгляд на функционирование рынков показал, что они не создают собственной динамики развития и не могут сводиться к механизму цен, что подорвало базовую посылку дискурса неолибералов. Тезис о созданной рынком модернизации, согласно которому либерализация и приватизация инициируют благой круг социальной и политической самоорганизации, уступил место социологическому взгляду в неэкономические предпосылки рынков. Это значит, что ряд переменных, из которых выведена универсальная модель, нужно поставить в динамичную перспективу. Интересно, что теоретические причины для этого представили не социологи, а видные представители общей теории равновесия. Они поняли, что жесткие условия модели еще более нереальны во время быстро меняющихся, неуверенных и противоречивых ожиданий. Несовершенство рынков, асимметрия информации у участников и непосвященных, приватизация в условиях неравной конкуренции, проблемы инфраструктуры– причины частой патологии. Самое ценное, что дает общая теория равновесия, это негативный вывод: в условиях просткоммунистических переходов рынки не могут нормально выполнять свои координирующие функции. По иронии судьбы, экономическая теория по «причинам чистой осторожности» предсказывала переход к смешанной экономике: «важная роль государства представляется неизбежной» .

Фундаментальный теоретический аргумент о политической и институциональной укорененности переходных экономик подтвержден эмпирическими исследованиями. В обзоре Европейским Банком реконструкции и развития первых десяти лет перехода две главы отведены позитивным функциям посткоммунистического государства. Расхожая мудрость политэкономии реформ оказалась под вопросом в ряде моментов, особенно сильно благодаря акценту на важности институциональной и политической укорененности рынков. «Факты ясно показывают сейчас, что главный урок переходов в том, что рынки не функционируют хорошо без поддержки институтов государства, выполняющего свои базовые задачи, и здорового гражданского общества» [34, p. 5]

Повторное открытие рынков как институтов близко к заключению политической науки о том, что чисто рыночные экономики несовместимы с формированием стабильных демократий. Во всех современных демократических обществах смешанная экономика, там есть правовые нормы конкуренции и собственности, весомый общественный сектор, институционально регулируемый классовый конфликт. Используются налоги и социальная политика для модификации результатов распределения, генерируемого рынками [40]. Именно потому, что это не просто «механизмы», Линц и Степан сводят «набор социально и политически созданных и принятых норм, институтов и регуляторов» в концепт «экономического общества» и отводят ему центральную роль в процессе демократической консолидации. Успех демократизации – в дополнение к организациям гражданского общества, свободным выборам и работающему по правилам госаппарату – зависит и от степени возможности создать такое экономическое общество [73, Гл. 1 и 11].

Фактически во всех посткоммунистических странах возникли смешанные системы [34, p. 121-123]. Общие расходы правительств в доле ВНП лежали в 1998 г. между 46,4% в Венгрии и 41,1% в Чешской Республике до 37% в России, 29,5% в Украине, менее 20% в большинстве среднеазиатских стран СНГ. То есть высокая мера государственного вмешательства в экономику не означает отсутствия стремления к реформам. Венгрия лидирует по показателям ЕБРР по вмешательству государства, в то же время являясь одной из наиболее консолидированных переходных стран. Можно утверждать, что трансформация в странах Центральной Восточной Европы относительно успешно шла без резких перемен в политике именно потому, что были сохранены институты социальной интеграции, а государство не рухнуло. Высокая степень социального сплочения и способность к политическому компромиссу представляются решающими предпосылками устойчивой политики реформ и формирования четкой системы институтов.

Смену проблематики изучения трансформаций можно суммировать так. Дилемма Хайека о введении одновременно рынка и демократии преобразована в возможность: успех проведения реформ и отсутствие политических поворотов зависят от включения крупных сегментов населения и консультаций с группами интересов [49; 34, Гл. 6]. По этой причине внимание вновь концентрируется на роли государства, что не есть возврат к старому авторитарному государству развития. Эта модель государства фактически намного ближе идеалу неолибералов об изолированной исполнительной власти, способной проводить радикальные реформы без учета организованных социальных интересов. Исследователи трансформации в последние годы поэтому уделяли особое внимание сочетанию потребностей рынка, возможностям государства, демократической открытости политического процесса и активности гражданского общества. Взаимодействие этих элементов – общая референтная точка более комплексных объяснений расхождения путей перехода и разных вариантов политического капитализма. С этой точки зрения, «захват государства» - особый случай, а концепция «частичных реформ» получает новое значение. В отсутствие адекватной регулятивной среды, при слаборазвитом представительстве политических интересов и непрозрачном процессе принятия решений приватизацию и либерализацию могут похитить старые и новые группы интересов, доминирующие в политическом процессе и институтах государства. Культура коррупции, клиентелизма, недоверия и политического цинизма, столь распространенные при коммунистах, могут поэтому выжить в новых условиях.

Проникновение в реальные формы интеракции экономических, политических и социальных реформ требует соответствующих аналитических рамок. Такие концепты как доверие, сети, социальный капитал, гражданское общество и национальная идентичность, подчеркивающие проблемы социального сплочения в контексте политической поляризации, этнических разломов и социальной эксклюзии больше подходят для проблем социальной консолидации. Анализ демонстрационного эффекта стран Запада в реформируемых государствах требует сложных моделей переноса институтов, разработанных социологией организаций. С их помощью можно показать, как модели извне взаимодействуют с местными условиями. Подходы из сферы социологии культуры могут пролить свет на установленные системы ценностей, обеспечивающие источник легитимности развитию сложного социального строя.

Итоговые замечания

Мы показали смену парадигмы в сфере посткоммунистической трансформации. По нашему мнению, у любой парадигмы трансформации три измерения. 1. Организация работы ученых путем обозначения основных проблем и контекста их исследования. 2. Информирование политиков, прежде всего о базовых подходах к реформам и программам. 3. Воздействие на идеологию через выражение базовых ценностей и вúдения общественного строя. Поэтому смена парадигмы - и познавательный и политический процесс. Наш анализ показал, что социальные науки в 1990-е годы по-новому определили фундаментальные проблемы трансформации и заметно расширили контекст проблем, считающихся релевантными. Ведущие международные политические институты в разной степени изменили и переосмыслили подходы к реформам и программы. Идеологически перемены стали как минимум мыслимыми, так как неолиберальные ценности и вúдения глобального устройства оказались под вопросом или отвергнуты растущим слоем социальных акторов. Это помощь обществоведам, выступавшим за смену парадигмы. Их прошлые и будущие труды могут дать важные ресурсы альтернативным подходам в политике и политическим перспективам.



Примечания

1. Формулу приписывают Дж. Уильямсону (1990). Он пытался в конце "холодной войны" определить ряд базовых идей «хорошей» экономики, вначале предназначенных только для Латинской Америки. Сейчас Уильямсон сожалеет, что его концепт принял форму рыночного фундаментализма и «радикальных реформ». «Мои оговорки, что предлагается лишь повестка дня для конкретной части мира в конкретный момент истории, были быстро забыты, так как поиск новой идеологии – поддержки или ненависти – сочли успешным» [125, p. 5]. Но Уильямсон не столь невинен. Учтя политический климат в Вашингтоне, он не включил социальные измерения и распределительные последствия в свой «единый мировой консенсус» [120], хотя признавал их значимость. См.: [124,125]. О контексте и гибком содержании Вашингтонского консенсуса см.: [16, p. 18-23, 30-36, 65, n. 4 и 5; а также 82].

2. Эти слова тем важнее, что за последние десять лет Брус испробовал все аргументы в пользу совместимости социалистической экономики, элементов рынка и политической либерализации [17]. И сейчас он пришел к заключению, что старый спор Оскара Ланге с Фридрихом Хайеком решен и теоретически и практически в пользу австрийской школы [18, Гл. 5]. О неудаче реформы социализма в Восточной Европе см.: [21, p. 119-131].

3. Это заголовок спецвыпуска журнала The National Interest, No. 31 (1993), где кроме похорон коммунизма разоблачены “грехи ученых”. Самокритику ученых советологов и исследователей коммунизма см.: [39; 9].

4. Джонсон и Кин [61, p. 20] так сформулировали этот вопрос, соотнеся его с новым теоретическим подходом: "если весь остальной мир будет похож на демократический капитализм в США, тогда у американцев не будет трансцендентальной стратегической нужды знать что-то об "остальных". Американским ученым нужно будет совершенствовать математические доказательства неизбежности американских "правил игры".

5. Строго говоря, концепт трансформации в этом смысле не годится. Ведь он предполагает как отправную точку некую меру сплоченности. Правительства стояли не столько перед задачей превращения наличных социалистических норм в капиталистические, сколько перед состоянием аномии.

6. Обзор растущей литературы о политических предпосылках начала и консолидации экономических реформ см.: [15, Гл. 2].

7 См., напр., [74]. Квази-экспериментальный проект переходных экономик позднее стал моделью и политологического анализа, где, однако, использовались разные объясняющие переменные.

8 Более подробная реконструкция этих споров уделит больше внимания опыту Китая. "Китайско-советские расхождения" [17] - серьезный вызов неолиберальному дискурс. Они использованы Штиглицем в критике ортодоксального подхода [113]. Интерпретацию опыта Китая неолибералами, подчеркивающими его своеобразие, см.: [102].

9 Повсеместный спад производства и общий характер проблем не отрицают различий между странами. Хотя все страны Восточной Европы и бывшего Советского Союза испытали серьезный трансформационный спад, некоторые оправились раньше и достигли большего, чем другие. Неолибералы отозвались на эти различия, явно противоречащие прежним универсалистским притязаниям, ссылками на разное исполнение неолиберальных рецептов [7; 38]. Но их доказательства неубедительны. Помимо методологически сомнительных претензий на каузальные объяснения Фишера и Сахэ (Sahay), как и многих других авторов из МВФ и ВБ, следует отметить, что даже они не смогли ясно показать связь бюджетного баланса и экономического роста [38, p. 9f.]. Это верно и для связи приватизации с экономическим ростом. Но важнее, однако, другое. Стремясь показать положительное значение конкретных реформ, неолибералы часто игнорируют "глубинные" факторы –различия исходных условий, возможности государства, влияние ЕС. Но эти факторы фактически решают, какие шаги реформаторов возможны и как их проводить.

10 О методологических проблемах замеров бедности в посткоммунистических странах и о связи бедности с политикой неолибералов см.: [23].

11 Итвел [31] называет либерализацию финансовых рынков и сопутствующие ей стратегии развития «самой важной системной трансформацией экономики на нашей планете после установления нового миропорядка после второй мировой войны”. В этом контексте он подчеркивает новый подход МВФ.

12 «История показывает, что международный режим laissez-faire скорее мешает, чем помогает процессу трансформации в Центральной и Восточной Европе»,- предупреждал Итвел [31, p. 53]. Критерий успеха реформ по Фишеру [37, p. 321], напротив, делает проблему решением: «устойчивость означает и способность выдерживать шоки» [См., также: 10; 94; 33]. Одну из первых основательных оценок влияния азиатского кризиса на Восточную Европу см.: [41].

13 Этот ключевой момент игнорирует Слэй [104] в полемике против Штиглица, выступая апологетом МВФ по вопросу кризиса в Азии. Обычно запоздалые пересмотры политики МВФ, упомянутые Слэем, всегда следствие прежних ошибок в диагнозе, которые, однако, никогда таковыми не считаются, чтобы не повредить авторитету организации.

14 Открытие финансового сектора по советам МВФ сейчас критикует Аслунд [6, p. 22f.] как ошибочную последовательность шагов: «По иронии, Россию залили иностранным финансированием, частным, прежде всего, но и межправительственным, - когда угасли серьезные попытки провести экономические реформы».

15 Этим эмпирически подтверждены теоретические возражения по поводу приоритета приватизации, сформулированные Штиглицем [109, p. 180]. Десай и Голдберг добавляют [18, p. 15]: «такая система прав собственности предпринимателей сохраняет фирмы, прежде всего, как источник ренты». Критика стремления получить ренту, обычная в этой связи, недостаточна, так как основывается на резком противопоставлении функционирующих рынков и корыстной бюрократии. При переходной экономике, с другой стороны, есть подлинная дилемма одновременно несовершенных рынка и политической системы. Как показал Познанский [90], зарубежные стратегические инвесторы при этой дилемме не панацея.

16 М. Камдессю в 1994 г. признал: «Никто не предвидел масштаба и падения производства в этих странах или степень эрозии налоговых поступлений, частично вытекавших из него». Но он не назвал тех, кто предсказывал такой исход. Ряд авторов просто подгоняют оптимистические цели программы неолибералов, провозглашенной в начале трансформации, под реальный итог: «Мы говорим о переходе от коммунизма, не о переходе к капитализму. Ясно, что не все посткоммунистические страны создали или неизбежно создадут нормальную, успешную рыночную экономику». Такое снижение стандартов явно противоречит былым притязаниям на универсальность. См. [82], где реконструирована ревизия Вашингтонского консенсуса в свете не ожидавшихся результатов – классический пример того, что в философии науки называют стратегией иммунизации.

17 Начало дискурса во Всемирном Банке о хорошем управлении тесно связано с крахом коммунизма, когда разница между авторитарными (про-западными) и тоталитарными (коммунистическими) режимами потеряла стратегический смысл, использованный Дж. Киркпатрик во внешней политике США. Политические условия теперь можно было применять и к авторитарным и коррумпированным режимам, ранее получавшим займы в рамках стратегии сдерживания коммунизма.

18 [128]; итог разных политики и скорости приватизации, см. там же, гл. 3, р. 52.

19 Эти и другие проблемы методологии показаны в [107, p. 4-11]. Соотношение «реформа-риторика-реализация» обсуждено в [80]; ср. [89].

20 Бхагвати и Шринивасан фактически требуют возврата к политическим рецептам 40-летней давности – когда темпы роста Советского Союза считались угрозой. О политическом фоне отставки Д. Штиглица и Р. Канбура, автора «Доклада о мировом развитии 2000-2001», см.: [8;119].

21 Симптоматично, что концепты РВР также вошли в новый План снижения бедности и роста (PRGF), который МВФ намерен осуществлять в тесном сотрудничестве с Всемирным Банком [58]. Этот шаг явно отвергает предложения консерваторов ликвидировать МВФ или свести его роль до «стержневых действий» [см. 35].

22 Проблемы объяснения и концепты, разработанные при этой смене проблематики, - фон для статей в [15], показывающих, что призыв к кросс-дисциплинарности уже на абстрактный постулат, а становящаяся реальность, формирующая самые плодотворные подходы.

23 С позиции ортодоксальной модернизации этот вопрос освещают Мужелис и Фукуяма [77; 42]; неомодернизационный взгляд отражен у Мюллера и Тириакяна [95; 117].

24 Самую интересную попытку здесь предприняли Линц и Степан в 1996 г., объединив межрегиональные сравнения посткоммунистических трансформаций с межрегиональным сравнением переходов от авторитаризма к демократии в Южной Европе и Латинской Америке.

25 [47; 2, p. viii; 60]. Малая применимость Общей теории равновесия, о чем пишет Хан, созвучна теоретическим возражениям, на которых Штиглиц [109] строит критику Вашингтонского консенсуса.

26 «Либерализация и приватизация сами по себе автоматически не создадут спрос на институты поддержки хорошо функционирующих рынков», - подчеркнуто в докладе [34, p. 7].


СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Amsden A., J. Kochanowicz, L. Taylor. The Market Meets its Match. Restructuring the Economies of Eastern Europe. Cambridge, Mass.-L. 1994.
2. Arrow K. J. Foreword / M. McFaul, T. Perlmutter (eds.), Privatization, Conversion, Enterprise Reform in Russia. Boulder/Col. 1995.
3. Aslund A. Russia’s Road from Communism // Daedalus. 1992, V. 121, p. 77-95.
4. Aslund A. How Russia Became a Market Economy. Wash., DC. 1995.
5 Aslund A. Reform vs. 'Rent-Seeking' in Russia's Economic Transformation // Transition. 1996, V. 2(2), p.12-16.
6 Aslund A. Why has Russia’s Economic Transformation so Arduous? Paper Prepared for the Annual World Bank Conference on Development Economics, Wash., DC. 1999. 28-30 April.
7 Aslund A., P. Boone, S. Johnson. How to Stabilize: Lessons from Post-communist Countries / Brooking Papers on Economic Activity. 1996, No.1, p. 217-313.
8 Beattie A. Strains in Bank's Inclusive Model // Financial Times. 2000, 16 June.
9 Bence G., S. M. Lipset. Anticipations of the Failure of Communism // Theory and Society. 1994, V. 23.
10 Bhagwati J. The Capital Myth // Foreign Affairs, 1998. 77(3).
11 Bhagwati J. Growth is not a Passive 'Trickle-down' Strategy // Financial Times, 1999, 27 September.
12 Bhagwati J. Sustained Growth Central in Fight Against Poverty // Financial Times.2000, 22 June.
13 Blanchard O. et. al. Post-Communist Reform. Pain and Progress, Cambridge, Mass. 1993.
14 Bönker F. The Political Economy of Fiscal Reform in Eastern Europe: A Comparative Analysis of Hungary, Poland and the Czech Republic. Cheltenham, UK, Northampton, MA. 1999.
15 Bönker F., K. Müller, A. Pickel (eds.). Postcommunist Transformation and the Social Sciences: Cross-Disciplinary Approaches. Boulder, CO. 2001.
16 Bresser Pereira L.C. Economic Reform and Economic Growth: Efficiency and Politics in Latin America / idem, J.M. Maravall, A. Przeworski. Economic Reforms in New Democracies: A Social Democratic Approach. Cambridge, 1993, p. 15-76.
17 Brus W. From Revisionism to Pragmatism. Sketches to a Self-Portrait of a ‘Reform Economist’ / J. M. Kovács, M. Tardos (eds.), Reform and Transition in Eastern Europe. L. 1992.
18 Brus W., K. Laski. From Marx to the Market: Socialism in Search of an Economic System. Oxford. 1991.
19 Bruszt L. Transformative Politics: Social Costs and Social Peace in East Central Europe // East European Politics and Societies. 1992, V.6, No. 1, p. 55-72.
20 Burki J.,G. E. Perry. Beyond the Washington Consensus. Institutions Matter. Wash., DC. World Bank. 1998.
21 Chavance B. The Transformation of the Communist System. Boulder, CO. 1994.
22 Clague C., G.C. Rausser. The Emergence of Market Economies in Eastern Europe. Cambridge. 1992.
23 Clarke S., J. Holmes. Poverty in Transition. Final Report. Warwick. 2000.
24 Whence Reform? A Critique of the Stiglitz Perspective. CASE, Mimeo. Warsaw. 2000.
25 De Melo M, C. Denizer, A. Gelb, S. Tenev. Circumstance and choice: The tale of initial conditions and policies in transition economies // World Bank Economic Review. 2001, V. 15 (1), p. 1-31.
26 De Vries M. G. The IMF in a Changing World 1945-1985. Wash., DC: IMF. 1986 27 Debreu G. Theory of Value. NY. 1959.
28 Desai R., I. Goldberg. Stakeholders, Governance, and the Russian Enterprise Dilemma // Finance & Development. 2000, V.37 (2), p. 14-18.
29 Diamond L. Is the Third Wave over? // Journal of Democracy. 1996, V. 7(3), p. 20-37.
30 Dornbusch R. Weg mit sämtlichen Subventionen // Die Welt. 2000, 21 August.
31 Eatwell J. International Capital Liberalisation. The Impact on World Development. New School of Social Research, CEPA-Working Paper No. 1, NY. 1996.
32 Eatwell J. et. al. Transformation and Integration. Shaping the Future of Central and Eastern Europe. Southampton. 1995.
33 Eatwell J., L. Taylor. Towards an Effective Regulation of International Capital Markets // Politics and Society. 1999, V. 27(3), p. 279-286.
34 EBRD. Transition Report 1999. Ten Years of Transition. L.1999.
35 Feldstein M. Refocusing the IMF // Foreign Affairs. 1998, V.77(2).
36 Fischer S. Capital Account Liberalization and the Role of the IMF // IMF Survey. 1998. V. 26, № 19, p. 321–322.
37 Fischer S., R. Sahay, C. A. Végh. Stabilization and Growth in Transition Economies: The Early Experience // Journal of Economic Perspectives. 1996. V. 10(2), p. 45-66.
38 Fischer S., R. Sahay. The Transition Economies After Ten Years. IMF, Working Paper WP/00/30, Wash., DC. 2000.
39 Fleron F. J., E. P. Hoffmann. Post-Communist Studies and Political Science. Boulder, CO. 1993.
40 Freeman J. R. Democracies and Markets. The Politics of Mixed Economies. Ithaca, NY. 1989.
41 Fries S., M. Raiser, N. Stern. Macroeconomic and Financial Stability: Transition and East Europan ‘Contagion’ / ERBD, Working Paper No. 28, L. 1998.
42 Fukuyama F. The Modernizing Imperative. The USSR as an Ordinary Country // The National Interest. Spring 1993, p. 10-18.
43 Gibbon P. The World Bank and the New Politics of Aid // European Journal of Development Research. 1993, V. 5(1), p. 35-62.
44 Giszpenc N., L. Squire. Global Development Network Helps Transform Economics in Transition Economies // Transition. 2000, V. 11(3-4), p. 16-18.
45 Glasman M. The Great Deformation: Polanyi, Poland and the Terrors of Spontaneity / C. Bryant, E. Mockrzyki (eds.), The New Great Transformation? L., 1994, p. 191-217.
46 Gould-Davies N., N. Woods. Russia and the IMF // International Affairs. 1999, V. 75(1), p. 1-22.
47 Hahn F. The Relevance of General Equilibrium Theory for the Transformation of Centrally Planned Economics // Prague Economic Papers. 1992, V. 1(2), p. 99-108.
48 Havryshylin O., J. Odling-Smee. Political Economy of Stalled Reforms // Finance & Development. 2000, V. 37(3), p. 7-10.
49 Hellman J. Winners Take All: The Politics of Partial Reform in Postcommunist Transitions // World Politics. 1998, V. 50 (2), p. 203–34.
50 Hewett E. A. Reforming the Soviet Economy. Equality versus Efficiency. Wash., DC. 1998.
51 Hewett E. A. Is Soviet Socialism Reformable? / A. Dallin, G. W. Lapidus (eds.), The Soviet System. From Crisis to Collapse. Boulder, CO. 1989.
52 Hirschman A. O. The Rise and Decline of Development Economics // idem, Essays in Trespassing. Cambridge. 1981.
53 Hough J. F. Democratization and Revolution in the USSR 1985-1991. Wash., DC. 1997.
54 Iglesias E. Call for ‘New Development Paradigm’ / UN, TAD/1907, 14 February. NY. 1997.
55 IMF et. al. The Economy of the USSR. Summary and Recommendations. Wash., DC: World Bank. 1991.
56 IMF. Good Governance. The IMF’s Role. Wash. DC: IMF. 1997.
57 IMF. IMF Approach to Economic Stabilization: Does One Size Fit All? // IMF-Survey. 1998.V. 28(16), p.257-260.
58 IMF. The Poverty and Growth Facility (PRGF), Operational Issues. Wash., DC: IMF. 1999.
59 IMF. World Economic Outlook: May. Wash., DC. 2000.
60 Intriligator M. Round Table on Russia: a New Policy for Russia // Economics of Transition/ 1997, V . 5(7), p. 225-227.
61 Johnson C., E.B. Keehn. A Disaster in the Making // The National Interest. 1994. V. 36, Summer, p. 14-22.
62 Karl T. L. Economic Inequality and Democratic Instability // Journal of Democracy. 2000, V.10(1), p. 449-456.
63 Kirkpatrick J. J. Dictatorships and Double Standards. NY. 1981.
64. Klaus V. So far, so Good // The Economist. 1994, 10 September, p. 33-35.
65. Kołodko G. W. Transition to a Market Economy and Sustained Growth: Implications for the Post-Washington Consensus // Communist and Post-Communist Studies. 1999, V. 27, p.233–61.
66. Kornai J. Transformational Recession: the Main Causes // Journal of Comparative Economics. 1994, V. 19(1), p.39-63.
67. Kornai J. Ten Years After ‘The Road to a Free Economy’. The Author’s Self-Evaluation. Paper for the World Bank ‘Annual Bank Conference on Development Economics 2000, Wash., DC. 2000.
68. Kregel J. et.al. The Market Shock. An Agenda for the Economic and Social Reconstruction of Central and Eastern Europe. Vienna. 1992.
69. Krugman P. Development, Geography and Economic Theory. Cambridge, Mass. 1995.
70. Krugman P. The Return of Depression Economics // Foreign Affairs. 1999, V. 78(1), p. 56-69.
71. Laski K., A. Bhaduri. Lessons to be Drawn From Main Mistakes in the Transition Strategy / S. Zecchini (ed.), Lessons From the Economic Transition. Central and Eastern Europe in the 1990s. Dordrecht, Boston, L.1997, p. 103-121.
72. Lakatos I. The Methodology of Scientific Research Programmes. Philosophical Papers, Vol. 1, Cambridge. 1978.
73. Linz J., A. Stepan. Problems of Democratic Transition and Consolidation. Baltimore, MD. 1996.
74. Lipton D., J. D. Sachs Privatization in Eastern Europe: The Case of Poland // Brookings Papers on Economic Activity. 1990, No. 2.
75. Lipton D., J. D. Sachs. ”Prospects for Russia's Economic Reform,” Brookings Papers on Economic Activity. 1992, No.2, p. 213-284.
76. Malia M. Leninist Endgame // Daedalus.1992, V. 121(1), p.57-75.
77. Mouzelis N. Evolutionary Democracy: Talcott Parsons and the Collapse of Eastern European Regimes // Theory, Culture and Society. 1993, V.10(1), p. 145-152.
78. Mueller K. From Post-Communism to Post-Modernity? Economy and Society in the Eastern European Transformations / B. Grancelli (ed.). Social Change and Modernization. Lessons from Eastern Europe. B.-NY. 1995.
79. Müller K. (ed.) Postsozialistische Krisen. Opladen. 1998.
80. Murrell P. Reform’s Rhetoric-Realization Relationship: The Experience of Mongolia / K. Poznanski (ed.). The Evolutionary Transition to Capitalism. Boulder, CO, San Francisco, Oxford, 1995, p. 79–96.
81. Mussa M., M. A. Savastano. ”The IMF Approach to Economic Stabilization,” IMF Working Paper WP/99/104, Wash., DC. 1999.
82. Naim M. Washington Consensus or Washington Confusion? // Foreign Policy. 2000, No.118, p. 86-103.
83. Nellis J. Time to Rethink Privatization in Transition Economies? IFC, Discussion Paper No. 38, Wash., DC. 1999.
84. Nuti D. M. Internal and International Aspects of Monetary Disequilibrium in Poland // European Economy. 1990, No. 43.
85. OECD. Russian Federation. Economic Survey. P. 2000.
86. OECD/DAC. Report on Development Co-operation. February 2000, P.: OECD. 2000.
87. Pender J. From 'structural adjustment' to 'comprehensive development framework': conditionality transformed? // Third World Quarterly. 2001, V. 22 (3), p. 397-411.
88. Pickel A. Neoliberalism, Gradualism, and Some Typical Ambiguities and Confusions in the Transformation Debate // New Political Economy. 1997, V. 2, No. 2, p.221-235.
89. Pickel A. Official Ideology: The Role of Neoliberal Reform Doctrines in Postcommunist Transformation / A. Pickel, H. Wiesenthal (eds.), The Grand Experiment. Debating Shock Therapy, Transformation Theory, and the East German Experience. Boulder, CO. 1997, p. 212-228.
90. Poznanski K. The Crisis of Transition as a State Crisis / F. Bönker, K. Müller, A. Pickel. Postcommunist Transformation and the Social Sciences: Cross-Disciplinary Approaches. Boulder, CO. 2001.
91. Prebisch Lecture at UNCTAD, Geneva, October 19, 1998.
92. Przeworski A. et. al. Sustainable Democracy. Cambridge. 1995.
93. Robinson A. US and EU differ on Priorities on EBRD // Financial Times. 1997, 16 April.
94. Rodrik D. Who Needs Capital-Account Convertibility? / S. Fischer et. al. (eds.), Should the IMF Pursue Capital-Account Convertibility? Princeton: Princeton University, Dept. of Economics. 1998.
95. Rodrik D. Development Strategies for the Next Century. Paper presented at the conference on Developing Economies in the 21st. Century, Institute for Developing Economies, Japan External Trade Organization, January 26-27, 2000, in Chiba, Japan.
96. Rodrik D. Institutions for High-Quality Growth: What They Are and How to Acquire Them // NBER, Working Paper No. 7540, Cambridge, Mass. 2000.
97. Rosenbaum E. F., F. Bönker, H.-J. Wagener (eds.). Privatization, Corporate Governance and the Emergence of Markets. Basingstoke, L. 2000.
98. Rutland P. Comparative Economics and the Study of Russia’s Regions / F. Bönker, K. Müller, A. Pickel (eds.), Postcommunist Transformation and the Social Sciences: Cross-Disciplinary Approaches. Boulder, CO, 2001, p. 111-128.
99. Sachs J. Privatization in Top Priority in Eastern Europe // IMF Survey. 1991. V. 20 (11).
100. Sachs J. Poland’s Jump to the Market Economy. Cambridge/Mass. 1994.
101. Sachs J., Lipton, D. Poland´s Economic Reform // Foreign Affairs. 1990. V. 69(3), p. 47-65
102. Sachs J. D., W. T. Woo. Structural Factors in the Economic Reforms of China, Eastern Europe, and the Former Soviet Union // Economic Policy. 1994, V. 18, p. 102–45.
103. Sartori G. Rethinking Democracy: Bad Polity and Bad Politics // International Social Science Journal. 1991, V. 129, p. 437-450.
104. Slay B. A Reply to Professor Stiglitz // PlanEcon. 2000, 16(7), p. 2-8.
105. Smith G. B. Soviet Politics: Continuity and Contradiction. NY. 1998.
106. Srinivasan T. N. Variety of Routes to Development Already Known // Financial Times. 1999, 28 September.
107. Stallings B., W. Peres. Growth, Unemployment and Equity: The Impact of Economic Reforms in Latin America and the Caribbean. Wash. DC. 2000.
108. Standing G. Brave new words? A critique of Stiglitz’s World Bank Rethink // Development and Change. 2000, 31 (4), p. 737-763.
109. Stiglitz J. E. Wither Socialism? Cambridge, Mass. 1994.
110. Stiglitz J. E. More Instruments and Broader Goals: Moving Towards the Post-Washington Consensus. WIDER Annual Lecture No. 2, Helsinki. 1998.
111. Stiglitz J. E. The Private Uses of Public Interest: Incentives and Institutions // Journal of Economic Perspectives. 1998, 12 (2), p. 3–22.
112. Stiglitz J. E. Whither Reform? Ten Years of the Transition. Paper Presented at the Annual Bank Conference on Development Economics. 1999, 28-29 April.
113. Stiglitz J. Wither reform? // World Bank Economic Review. 2000, 14(1).
114. Tanzi V. The Changing Role of the State in the Economy. A Historical Perspective. IMF, Working Paper No. 97/114, Wash., DC. 1997.
115. The Economist. The Backlash in Latin America. 1996, 30 November, p. 23-26.
116. Thornhill J. Russia’s Unique Economic Crisis May Have Led to 1998 Crisis // Financial Times, 2000, 22 February.
117. Tiryakian E. Modernization in a Millenarian Decade / B. Grancelli (ed.). 1995, p. 249-264.
118. UN/ECLAC. The Equity Gap. A Second Assessment. Santiago. 2000.
119. Wade R. Showdown at the World Bank // New Left Review. 2001, 7 (Jan/Feb), p. 124-137.
120. Waelboeck J. Half a Century of Development Economics // World Bank Economic Review. 1998, 12(2), p. 323-352.
121. Wallerstein I. et. al. Open the Social Sciences. Report of the Gulbekian Commission on the Restructuring of the Social Sciences. Stanford. 1996.
122. Waterbury J. The Long Gestation and Brief Triumph of Import-Substituting Industrialization // World Development. 1999, 27(2), p. 323-341.
123. Williamson J. What Washington Means by Policy Reform / J. Williamson (ed.). Latin American Adjustment: How Much Has Happened? Wash., DC. 1990, p. 7-20.
124. Williamson J. The Washington Consensus Revisited // L. Emmerij (ed.), Economic and Social Development into the XXI Century, Wash., DC. 1997.
125. Williamson J. What Should the Bank Think About the Washington Consensus? Background to the World Bank's World Development Report 2000, Wash., DC: IIE. 1999.
126. Wolfensohn J. D. A Proposal for a Comprehensive Development Framework, Mimeo, Wash., DC: World Bank. 1999.
129. Wood B. Area Studies / International Encyclopedia of the Social Sciences. 1968, V. 1, p. 401-407.
130. World Bank. From Plan to Market. World Development Report. Oxford. 1996.
131. World Bank. World Development Report 2000/1. Attacking Poverty. Wash., D.C.: World Bank. 2000.



По теме:

Дж. А. Крегел "Об экономическом значении понимания рынков в странах переходной экономики"
А. В. Лукин "Демократизация или кланизация? Эволюция взглядов западных исследователей на перемены в России"
И. Г. Минервин "Зарубежные исследователи о путях трансформации российской экономики: многообразие подходов, сходство выводов"
Неофициальная страница Дж. Стиглица
Ж. Сапир “Империализм экономической науки”
В. М. Полтерович "На пути к новой теории реформ"; "Кризис экономической теории"
Г. Колодко "Вопросы справедливости и экономическая политика в переходных экономиках"