Об экономическом значении понимания рынков в странах переходной экономики

Перевод В. Корнеевой

Маркс был бы озадачен несознательностью рабочего класса; Ленин был бы испуган бездействием; Хайек был бы обескуражен отсутствием саморегуляции рынка. Только Карл Поланьи был бы способен предоставить логическое объяснение   «Великой трансформации», которая в настоящее время имеет место в бывшем Советском Союзе. Он, вероятно, даже смог бы предугадать происходящее. Он был бы также способен объяснить, почему Джеффри Сакс ( Jeffrey Sachs ) и другие западные советники Российской Федерации с таким спокойствием наблюдают весь происходящий крах и беспорядок, на котором они набирают очки своей политики построения демократического рыночного общества. Все это имеет простое объяснение – дело в том, что они не проводят различия между сущностным и формальным пониманием рынка.

Мы привыкли, что каждодневная деятельность человека подчинена действию рынков различного рода, основывается на мотивах получения прибыли, связана с   конкуренцией и задается утилитаристской шкалой ценностей, человеческое общество, по существу, превратилось в раба погони за выгодой. Абсолютизировав таким образом мотив экономической выгоды, мы теперь даже представить себе не можем другую расстановку акцентов. Наше воображение не идет за рамки этих достаточно нелепых ограничений. Само слово экономика связывается в нашем сознании не со средствами к существованию человека и способом обеспечения их стабильности, а с определенным набором мотивов, специфических подходов и совершенно особенных задач, которые мы обычно называем экономическими, хотя все это, по сути, является лишь характеристиками реально существующей экономики. Происходит подмена постоянных и устойчивых особенностей всех человеческих экономик их преходящими и случайными характеристиками, воспринимаемыми как существенное и основное. Из-за такой ошибки становится невозможным выявить ни предпосылки, необходимые для выживания, ни еще менее очевидные пути улучшений. Такая устаревшая рыночная ментальность, как мне кажется, является основным препятствием к реалистичному походу к экономическим проблемам грядущего 1.

Так, кучки домохозяек, которых голод и отчаяние заставляют продавать котят в подземных переходах, рассматриваются как проявление рыночного поведения и капиталистической инициативы к созданию рынков. Проблемам производства «средств к существованию человека и способа обеспечения их стабильности» не находится места за восхищенным любованием этими лэди, действия которых теперь не контролируются Госпланом, а «ведомы погоней за выгодой».

Поланьи смог бы также объяснить нам, почему совет, основанный на такой концепции экономики был не только не эффективен, но более того, вреден: «Нигде либеральная философия не терпела такой неудачи так заметно, как в ее понимании проблемы трансформации.» 2 Причину этой неудачи он видел в убежденности, что быстрые перемены приведут к быстрому преобразованию и регуляции экономики, а это, в свою очередь, перераспределит индивидуумов и ресурсы, освободившиеся в результате этих перемен, в другие сферы деятельности, «но – и в этом то все и дело– только в условиях рыночной экономики такие компенсирующие эффекты можно считать само собой разумеющимися.» (р.34) «Но насколько естественным ни казалось бы нам делать такие предположения, это необоснованно.» Именно такое предположение о быстром регулировании экономики при переходе к рынку используют сторонники шоковой терапии, чтобы оправдать введение стабилизационных мер   как первых необходимых шагов трансформации. По их мнению, необходимо устранять «искажения», вызванные ценовыми субсидиями, инфляцией и недостатком стимулов прибыли, связанных с частной собственностью, чтобы дать рынку возможность производить желаемую   трансформацию. Все же они не в состоянии заметить что «рынок» как таковой еще не существует. Тех, кто выступает в пользу выгод быстрой трансформации Поланьи, предостерег:

Не надо объяснять, что процесс изменений, темп которых кажется слишком быстрым, должен быть по возможности замедлен, с тем чтобы сохранить благосостояние сообщества. Надежда на спонтанный прогресс закрывает нам глаза на роль правительства в экономической жизни. Эта роль состоит часто в регуляции объема изменений. От объема изменений главным образом зависит, смогут ли уволенные со своих прежних мест люди приспособиться к изменившимся условиям без непоправимого для себя ущерба: в экономическом и человеческом смысле, физическом и духовном, найдут ли они себе новое применение с учетом новых возможностей, появление которых косвенно связанно с происходящими переменами; могут ли те, кто потерял работу в результате всех этих перемен, найти другой способ заработать хлеб насущный. Протяженность периода перемен по сравнению с временным лагом, который требуется для адоптации экономики к новым условиям определяет нетто-эффект изменений. Но ни в каком случае мы не можем допускать функционирования рыночных законов, пока саморегулирующийся рынок не подает признаки своего существования. Рыночные законы уместны только в контексте существования институциональных основ рыночной экономики. Современные экономисты, предполагая изначальное существование рыночной системы, получали выводы, не сходящиеся с реальными фактами.

Анализируя процесс введения демократической свободной   рыночной экономики в бывшем Советском Союзе, можно только поражаться тем, насколько ранняя программа «стабилизационной политики», предлагаемой для перехода к рыночной экономике была пропитана наивной надеждой на способность рынка обеспечить необходимое урегулирование. Чтобы можно было говорить о существовании рынков, необходимо, также, чтобы вместе с введением частной собственности каким-то чудесным образом появились и институциональные структуры, свойственные индустриальным странам. Планы реформы, таким образом, содержали рекомендации для сбалансированной правительственной бюджетной политики в условиях, когда не было единой системы налогообложения или контроля за расходами. Такие планы также содержали рекомендации о проведении валютной политики таким образом, чтобы реальные процентные ставки выходили на положительный уровень, и это в системе без денежного рынка или рынка капитала, без системы коммерческого банковского кредитования частных предприятий, без каких либо значимых частных инвестиций.

Современный экономист, давая оценку воздействия изменений в историческом контексте (отрывки, процитированные выше, принадлежат перу экономистов-историков) или оценку воздействия изменений, потребовавшихся для того, чтобы заменить центральное планирование как концепцию организации экономики бывшего Советского Союза, допускает по сути ту же ошибку – принимает на веру то, что требует доказательства, считая само собой разумеющимся спонтанное формирование в российской экономике того, на что в капиталистических странах было положено три столетия сознательных усилий и прямого правительственного вмешательства.

Прямое и косвенное влияние «Великой трансформации» Поланьи на создателей «Рыночного шока» 3 от имени Agenda Group должно быть ясно и очевидно. Поланьи не выступал за поворот часов назад, если обратиться к аналогии с введением машинного производства; он понимал, что внедрение машин остановить невозможно. Его интересовала возможность   проведения изменений, но без «мельниц Сатаны». Agenda Group заняла подобную позицию в проблеме преобразования центрально- и восточноевропейских экономик: необходимо быть уверенным, что конечный результат будет более позитивным, нежели негативным.

Представляется очевидным, что есть большое сходство между «Великой трансформацией» Поланьи и проблемами, обнаружившимися при преобразовании бывших плановых экономик в рыночные. Agenda Group пошла по стопам Поланьи, подвергнув критике тенденцию, прослеживающуюся в большинстве реформистских предложений – допущение «ошибки экономистов», принятие на веру не только факта действия предполагаемых законов рынка, но также и факта существования соответствующих рыночных институтов. Таким образом, особое внимание уделяется процессу создания рынка через создание условий, в которых рыночный механизм мог бы развиваться, и обеспечению базы для более последовательного процесса трансформации.

- рекомендуем!

Но в этом кроется фундаментальное противоречие процесса трансформации, так как это подразумевает, что правительство должно одновременно держать одну ногу на «газе», нажимая на «рыночные реформы», а другую ногу на тормозе, защищая общество от воздействия рынка, которое выливается в безработицу, падение жизненного уровня и обеднение. В той форме трансформации, которая имеет место в Восточной Европе, нет никакой экономической движущей силы, которая могла бы сравниться по своему значению с той ролью, которую сыграло введение машинного производства в деле создания «мельниц Сатаны». Решение о введении «рынка», равно как и решение произвести это посредством «рыночного шока» не являлось экономическим императивом, а было политическим решением.

Вероятнее всего, исходная идея гласности и перестройки (слова, которые, похоже, забыты в рыночной Росси!) заключалась в попытке разработать механизм контролируемого входа или мягкого приземления в рыночной экономике. Но препятствия на пути перемен оказались сильнее, чем желание членов правительства осуществлять трансформацию. «Шоковая терапия» была, таким образом, попыткой использовать лозунги рыночной и экономической реформы, чтобы отнять власть у представителей старого режима. Для простого смертного перемены оказались куда более быстрыми и жестокими, чем это было с приходом эры машин и Английской промышленной революции. Защитников реформы свободного рынка много, они утверждают, что никакого Большого удара и не было, точно также, как экономисты-историки отрицали проблемы Английской промышленной революции. Они ссылаются на то, что поскольку ряд секторов экономики не были целиком и полностью подвергнуты реорганизации путем перевода на рыночные прибылеориентированные начала, то и говорить о том, что в России была применена шоковая терапия нельзя.

Поланьи сказал бы, что такие защитники неправильно истолковали характер перехода от системы, в которой ряд фундаментальных потребностей удовлетворялся централизованно, к системе, когда каждый индивидуум существует только для себя и преследует свою собственную выгоду. Несколько непоследовательно те же самые   люди указывают на определенные успехи, которые были достигнуты относительно доли общего объема выпуска, произведенной в частном   рыночном секторе или относительно увеличения доходов людей, занятых в рыночном секторе. Они опять-таки идут в разрез с объяснением Поланьи того факта, что введение рыночной системы может одновременно и вызывать увеличение реальных доходов выше исторических уровней, и привести к повсеместному «культурному осквернению». Именно это и случилось сегодня в России, поскольку прима балерины вынуждены продавать свое мастерство на рынке как танцовщицы варьете и проститутки, принимая закон эффективной аллокации ресурсов, возникающей в результате действия   мотива извлечения прибыли. Нет сомнения, что их реальные доходы заметно выше, чем они были при старой системе. Поланьи делает значимый акцент на роли государства как фактора замедления перемен до уровня потенциальной скорости приспособления людей к новым условиям. Но такой противовес, который вступает в действие, когда плюралистические либеральные демократические государства развивают рыночные системы, кажется, не распространяется на олигархии в процессе перехода от командной к рыночной системе. Поскольку дело «нажатия на газ» при переходе к рынку возлагается на   правительство, которое является все же не безликой машиной, а группой определенных людей, то попытки обуздать темп перемен воспринимается как обструкционизм и вызывает критику из-за границы. На самом деле, сейчас мы сталкиваемся с ситуацией, когда само существование демократии определяется скорым прогрессом на пути к рыночным реформам, так что любое действия, направленные на приостановку потока изменений рассматриваются как антидемократические и подвергаются осуждению и внутри страны, и за ее пределами. Простая попытка защитить общество от разрушительных действий рынка, несколько замедляя перемены, с тем, чтобы они пришли в соответствие с уровнем потенциальной скорости приспособления людей к новым условиям, клеймится как ревизионистская, или еще хуже – коммунистическая. В своих объяснениях механизма противодействующих сил в продвижении к рынку, Поланьи придает огромное значение системе Спинхемленда ( Speenhamland system ), которое она имела в некоторой отсрочке создания рынка труда «по всем правилам» и, таким образом, в окончательном введении в действие рыночной системы. Он также отмечает, что эта система не имела своей задачей опеку рабочей силы, она просто обозначала ее роль, как нормальный ответ системы на чрезмерно быстрые перемены.

Несмотря на трудности, возникающие перед правительством при осуществлении его двойственной роли промоутера   рынка и защитника людей, в России имеются и другие силы, которые можно противопоставить быстрым переменам. Одной из них является система государственных предприятий и доступ директоров предприятий (среди них и Премьер-министр) к рычагам, регулирующим темп экономических реформ. При централизованном планировании, государственные предприятия были сродни маленьким, децентрализованным региональным правительствам, обеспечивающим не только занятость, но и широкий диапазон социального обеспечения своим рабочим и другим резидентам индустриальных городов, в которых они были расположены. Это включало обучение, медицинское обслуживание, магазины предприятия, и даже могло распространяться на уборку улиц. Во время отсутствия товаров в постперестроечный период , когда в страну еще   не хлынули потоки западного импорта, магазины предприятия обеспечивали первую линию защиты рабочих от голода. Это слияние социальных, политических и экономических функций столь же анахроничо в новой России, базирующейся на законах свободного рынка, как и система Спинхемленда в Англии 18-ого столетия, но обе они служат схожей задаче ограждения населения от разрушительных действий перемен. Это объясняет огромную трудность в их преобразовании   в «эффективные» единицы производства, также как   и трудность в подготовке таких предприятий для приватизации. Это также объясняет, почему такие предприятия пережили   нападки и перестройки, и шоковой терапии, ведь они представляют собой последнюю линию защиты Российского общества от разрушительных действий окончательного введения в действие рыночных отношений. Исходя из условий экономической эффективности, такие предприятия должны быть закрыты, точно также, как и Спинхемленд; но мы не должны закрывать глаза на ту роль, которую они играют и базовые потребности, которые они представляют.

Интересен тот факт, что и парламент, где принятия решений осуществляется на демократической основе, и Центральный Банк, независимо принимающий денежно-кредитные решения, оба были готовы добровольно рискнуть своим суверенитетом перед правительством, чтобы защитить и сохранить государственные предприятия. Члены Парламента поняли намного раньше западных экономистов, что приватизация подразумевала отказ предприятий от тех самых мер, которые сделали их щитом, защищающим Российское население от разрушительных действий, вызванных переменами в социальной организации. Они, таким образом, боролись не против реформы или против введения демократической свободной рыночной системы, но выступали за сохранение единственных институтов, которые, как казалось, могли бы выступать фактором защиты от отрицательного воздействия рынка. Государственные предприятия были реальным воплощением так называемой «сети социальной   защиты», о которой все говорят, но никто, кажется, не способен организовать. Отвечая на чрезмерно высокие темпы экономических перемен, демократический голос заставил услышать себя в Парламенте, обстрелянном, сожженном и расформированном во имя сохранения быстрых темпов «демократической» рыночных реформ.

Центральный Банк столкнулся с теми же самыми трудностями. Он был поставлен перед выбором: либо прекращение выдачи средств Парламенту для выполнения демократически одобренных правительственных программ, либо прекращение финансирования государственных предприятий с тем, чтобы перейти на условия рыночного денежно-кредитного контроля в экономике, где не было еще ни рынков, ни, таким образом, законов рыночных действий, направленных на защиту безработных. Банк предпочел продолжение финансирования парламентских мер и потерю государственных предприятий, нежели риск массовой безработицы и социальных волнений. Банк подвергся известным нападкам: с одной стороны как ревизионистский саботажник «демократических рыночных реформ» предусмотренных правительством, и с другой – в лице западных «экспертов», которые не сумели угадать истинное значение системы государственных предприятий как способа защиты от быстрых социальных перемен и возросшей неуверенности российских людей в таких экономических условиях. В отличие от голословно рассуждающего о «сети социальной защиты» правительства, которое не может организовать сбор налогов, государственные предприятия существуют и действительно функционируют в этой роли. Если они должны быть приватизированы, то необходимо найти решение и этой проблемы.

Один вариант решения – это попробовать сохранить аспекты социального обеспечения за предприятиями как за местными поставщиками услуг здравоохранения и других социальных благ на основе контракта либо с правительством, либо непосредственно с людьми. Это позволило бы   избежать необходимости расформировывать сеть по предоставлению услуг и создавать новую систему на пустом месте в условиях, в которых даже самые элементарные решения кажутся трудными.

Поланьи предлагает определение социализма как «тенденции, свойственной индустриальной цивилизации, к расширению пределов рынка саморегулирования и сознательному подчинению его демократическому обществу». (р. 234) В настоящее время в Российской Федерации эта тенденция рассматривается как контрреформистская и антидемократическая: Парламент должен быть ориентирован на введение саморегулирующегося рынка; Центральный Банк также должен быть на это нацелен, позволяя деньгам обращаться как товару в условиях свободного рынка. Таким образом, неспособность Банка действовать «независимо» от демократических решений Парламента, с одной стороны, ведет к требованиям увеличения правительственного контроля, и с другой, к призывам ввести конвертируемость валюты, которая объединила бы его деятельность по формированию денежно-кредитной политики с резкой критикой рынка.

  К настоящему времени должно быть понятно, если до этого оставались какие-то неясности, что непосредственная идентификация   «демократического» процесса с рыночными реформами ведет к устранению любой формы демократического выражения неудовлетворенности темпами преобразований, равно как и   любыми государственными действиями, которые не согласуются с разрушением механизмов, защищающих общество от чрезмерно быстрого процесса перемен и осуществления рыночных мер. Сейчас мы можем наблюдать именно такую ситуацию, когда правительственные бюрократы, которые   прежде выступали в защиту Советское государства сегодня точно также защищают Российскую демократию, навязывая свободную рыночную реформу, настаивая на быстрой приватизации и форсируя продажу государственных предприятий. Те же самые люди подкрепили свое положение в обществе приватизацией государственных активов. Они получили, совершенно бесплатно, права собственности на свои эксклюзивные и привилегированные жилые квартиры, которые до этого зависели от их положения в партийной иерархии, они использовали свое положение чтобы присвоить бывшую государственную собственность посредством разграбления активов государственных предприятий, и все это они осуществляли в роли представителей «демократических» интересов людей. Их власть и господство теперь опирается скорей на более твердую основу естественного закона о собственности и МВФ, чем на ведущую роль партии в рабочей революции и поддержку военных.

Ясно, что и теперь в Российской Федерации продолжается борьба, но не между защитниками альтернативных программ трансформации: это борьба за политическую власть. У власть придержащих нет стимулов для введения демократического свободного рынка. Однако, на сегодняшний день существует целый ряд кандидатов из среды бывшей номенклатуры и государственной бюрократии, борющих за сохранение своего положения в обществе. В этом им помогают западные экономисты, которые не могут различить собственно экономическую деятельность и рыночное поведение, основанное исключительно на личной выгоде. Демократия, свободные рынки и права собственности, как оказалось, сформировали более твердую основу для реализации личных   привилегий и выгод положения, чем та, которую имели лидеры диктатуры рабочего класса в Советской системе, в которой у всей остальной массы населения отсутствовали стимулы для завоевания руководящих постов. Выгоды руководящей должности в рыночной системе куда существенней, чем при централизованном планировании. Бывшая номенклатура таким образом встала под знамя быстрой приватизации и свободных рыночных реформ, что является лучшим способом устранить любые реальные политическое перемены. Именно таким образом, в одеянии либералов Манчестера, им удалось остановить «внедрение машин» как движущую силу экономических перемен. Но такой вид перемен берет в расчет лишь «характеристики существующей экономики, а не постоянные и устойчивые особенности всех человеческих экономик».Они упускают тот факт, что именно введение машин позволило осуществить перемены, которые обеспечили предпосылки выживания общества. Пока еще не заметно признаков оздоровления внутренних инвестиций или внутреннего производства, и основным способом средств к существованию является прежде всего импорт.

Есть еще один момент, который заслуживает упоминания. Много внимания уделяется изучению факта установления «мафией» контроля над экономикой, равно как и утверждению, что это исключительно «русский» феномен и что он не имеет никакого отношения к хорошо известным иностранным коллегам. Но по отношению к населению, столкнувшемуся с культурным осквернением, нуждой и безработицей, не желающему возвращаться к системе, которая предоставляла стабильность и гарантии только в непереносимых условиях личной несвободы, традиционная концепция мафии как гаранта   минимальных личных прав и защитника обычного человека от государства, не проявляющего о нем заботы, представляется не лишенной смысла. Возможно, если бы Поланьи имел лучшее представление об организации мафии, он объединил бы ее в единую со Спинхемлендом категорию механизмов защиты, посредством которых общество пытается защитить себя от разрушительных воздействий чрезмерно быстрых перемен на пути к рыночной системе.

Как бы кому ни хотелось назвать Советский Союз, это была система, в которой экономика была составной частью социально-экономических отношений, в которых огромное разнообразие различных стимулов заменяло мотив прибыли. Она не являлось антитезой рыночной системы в форме, скажем, потлача, но, тем не менее это была структурированная система, которая функционировала в отсутствие прибыли и денежно-кредитного накопления в качестве первостепенных задач. В течение менее чем пяти лет она была втянута в рыночную систему, не явив при этом каких-либо положительных результатов, обыкновенно связываемых с существованием полноценного саморегулирующегося рынка. Механизмы защиты, которые были приведены в движение, наряду с применением стабилизационной политики, которая отрицала активную роль государства в процессе обеспечения необходимых институтов, создали ситуацию безвыходного положения, в результате чего удалось достичь лишь незначительного продвижения в создании саморегулирующейся рыночной системы, а демократические свободы нарушались все более и более с тем, чтобы ускорить прогресс. Народная демократия, если ее в теперешней России можно так назвать, будет отрицать дальнейшую рыночную реформу. Провал рыночной реформы вероятнее всего приведет к тому, что Поланьи   назвал «последствиями раннего капитализма», «приоритетностью народного правительства». (р. 223) «Реформа рыночной экономики, осуществляемая ценой искоренения всех демократических учреждений», которые распространились в 1920-ых, вырисовывется как все более и более возможное решение для выхода из создавшегося тупика. Тем временем, международные учреждения продолжают торговаться за размер дефицита бюджета, уровень реальных ставок процента и рекомендовать стабилизацию рублевого обменного курса – и Джефри Сакс продолжал видеть на каждом углу формалистичные элементы рынка. Отказ от системы Спинхемленда был нелегким делом, но необходимым для становления саморегулирующегося рынка. В краткосрочной перспективе это вызвало   еще большее обнищание и увеличило количество увольнений. Устранение системы государственных предприятий также необходимо, и это вызовет также дальнейшее обнищание и разрушении нормального хода жизни, если не будет принято во внимание их значение как факторов, определяющих основные условия жизни народных масс. Конец 18-ого столетия был временем революции и политического переворота, как были и 1920-ые. Если   «ошибка экономистов» будет и в дальнейшем применяться к проблемам Российского преобразования, можно будет ожидать того же и в России 1990-ых.