Демократия и капитализм имеют очень различные взгляды по поводу надлежащего распределения политической власти. Демократия верит в совершенно равное распределение политической власти по принципу "один человек - один голос", тогда как капитализм верит, что экономически приспособленные должны изгонять с рынка неприспособленных - в экономическое небытие. Смысл капиталистической эффективности состоит именно в "выживании наиболее приспособленных" и в неравенстве покупательной способности. Индивиды и фирмы становятся эффективными ради богатства. Если выразить это в самой резкой форме - капитализм вполне совместим с рабством. Такая система существовала на юге Америки в течение больше двух столетий. Но демократия с рабством несовместима.
       В экономике с быстро растущим неравенством это различие взглядов по поводу надлежащего распределения власти представляет собой огромную линию разлома, который может открыться в любой момент. В демократическо-капиталистических обществах власть происходит из двух источников - богатства и политического положения. В течение прошедших двух столетий было два фактора, сделавших возможным сосуществование этих двух систем, основанных на противоположных принципах распределения власти. Во-первых, всегда возможно было превратить экономическую власть в политическую или, наоборот, политическую власть в экономическую. Как правило, люди, обладавшие одной их них, быстро приобретали и другую. Во-вторых, правительства всегда активно использовались для изменения результатов рыночного хозяйства с целью более равномерного распределения доходов по сравнению с тем, какое рынок произвел бы сам по себе. Люди, видевшие, что они проигрывают в рыночной экономике, рассматривали правительство как положительную силу, позволяющую им участвовать в дележе экономических плодов капитализма. Без этих двух реальностей, вероятно, давно уже произошло бы большое землетрясение вдоль линии разлома между принципами распределения власти, характеризующими демократию и капитализм.
       Если смотреть на экономическое уравнение со стороны распределения продукции, то капитализм может превосходно приспособиться и к совершенно равному распределению покупательной способности (где у всех одинаковый доход), и к совершенно неравному распределению (где весь национальный доход принадлежит одному человеку, сверх необходимого для выживания всех остальных). В таких случаях капитализм попросту производил бы различные наборы товаров, чтобы удовлетворить разным вкусам.
       Но со стороны производства капитализм порождает большое неравенство доходов и богатства. Двигатель эффективности капитализма - это поиск возможностей нажить в экономике побольше денег. Некоторые их находят, другие нет. Смысл конкуренции состоит в том чтобы изгнать с рынка других, сведя их доходы к нулю, то есть захватив их возможности заработка. Когда приобретено богатство, умножаются возможности наживать больше денег, поскольку накопленное богатство открывает новые возможности наживы, закрытые без него.
       Рассматривая меру распределения человеческих талантов, можно подумать, что рыночная экономика сама по себе произвела бы достаточно равное распределение дохода и богатства, совместимое с демократией. Одна из загадок экономического анализа - это каким образом рыночная экономика производит распределение доходов, столь превосходящее своей шириной распределение всех известных человеческих талантов, поддающихся измерению. Например, распределение IQ (коэффициента умственного развития) очень сжато по сравнению с распределением дохода и богатства. Верхний один процент популяции имеет 40% общей суммы богатства, но эти люди не имеют ничего сравнимого с 40 процентами общей суммы IQ. Просто не существует индивидов со значениями IQ в тысячу раз выше, чем у других людей (чтобы оказаться в верхнем одном проценте по IQ, достаточно быть лишь на 36% выше среднего) (1).
       Если даже начать с равного распределения покупательной споcобности, рыночная экономика быстро превращает равенcтво в неравенcтво. При любом начальном раcпределении товаров и услуг рабочим платят не одно и то же. Людей оплачивают по-разному, потому что у них неравные таланты, потому что
       они сделали неравные инвестиции в свои квалификации, потому что они неодинаково заинтересованы отдавать свое время и внимание заработку, потому что они начинают с разных позиций (богатыми или бедными), потому что у них неравные возможности (черные против белых, люди со связями против людей без связей) и - что, может быть, важнее всего - потому что им неодинаково везет.
       Процесс, порождающий доход, не аддитивен: если у человека есть пятипроцентное преимущество в некоторых двух аспектах потенциала порождения дохода, то это не приводит к 10-процентному различию в заработках. Этот процесс скорее мультипликативен. Индивид, превосходящий средние уровни на 10% по двум порождающим доход характеристикам, зарабатывает вчетверо больше человека, имеющего по тем же двум характеристикам лишь пятипроцентное превосходство (10 х 10 = 100 вчетверо больше, чем 5x5 = 25).
       Имеется также весьма нелинейное соотношение между талантом и оплатой, как это лучше всего видно по оплате спортсменов. У кого способности ниже уровня, позволяющего человеку стать профессиональным игроком в баскетбол, то есть членом Национальной ассоциации баскетбола, у того заработок равен нулю. При надлежащем уровне таланта минимальный заработок составляет 150 000 долларов (2). Если измерить разницу в способностях между рядовыми игроками и звездами (в быстроте бега, высоте прыжков, проценте попаданий), то она оказывается очень мала, а различия в заработках - громадны. Небольшие преимущества в талантах позволяют звездам доминировать в игре.
       Хотя различия в заработках могут быть огромны, они по своей природе ограничены, поскольку у всех людей ограничено число рабочих часов. Богатство, между тем, не имеет таких ограничений. У него нет верхнего предела. Богатство может порождать богатство, и этот процесс не ограничен личным временем индивида. Предприниматель может нанять других, чтобы те управляли его богатством. Преимущества соединяются. Со временем на ничем не ограниченных рынках нарастают неравенства. Люди, нажившие деньги, имеют деньги и связи, чтобы инвестировать их в новые возможности и наживать еще больше денег.
       Сверх того, большое богатство происходит отнюдь не от терпеливого процесса сбережения и последующей реинвестиции по рыночным процентам прибыли, как это описывается в учебниках экономики. Индивид, начавший со 100 000 долларов и готовый сберегать и реинвестировать все свои проценты прибылей, при реальной ставке процента, какая существует в последние десять лет (2,2%), через сорок лет будет все еще иметь лишь 238 801 доллар (3).
       Билл Гейтс, богатейший человек Америки с состоянием в 15 миллиардов долларов, стал богат вовсе не потому, что копил деньги. Его сделало богатым сочетание везения и таланта. Как и любой другой очень богатый человек в американской истории, он стал богат, потому что ему повезло найти ситуацию или потому что ему везло в пользовании ситуацией, в которой рынки готовы были обращать в капитал его текущие заработки с очень высоким коэффициентом умножения, ввиду их будущего потенциала. Его компании "Майкрософт" повезло купить некоторую операционную систему для персональных компьютеров у другой, разорившейся компании как раз в то время, когда фирма ИБМ нуждалась в такой системе для своих персональных компьютеров. ИБМ совершила затем одну из величайших экономических ошибок, какие будут описаны в истории компьютеров: вместо того, чтобы написать свою собственную операционную систему, что задержало бы введение персональных компьютеров ИБМ всего на несколько месяцев, но, возможно, надолго сохранило бы рынок за этой фирмой, ИБМ купила у "Майкрософт" на неисключительной основе систему, известную теперь под именем MS-DOS. Биллу Гейтсу повезло, что он оказался в надлежащем месте с надлежащим продуктом, но следует также признать, что он был талантлив и сумел воспользоваться представившейся ему возможностью. Большое богатство требует того и другого.
       Капиталистическая экономика в сущности очень похожа на Алису в Стране чудес, где надо очень быстро бежать, чтобы оставаться на месте,- уже предотвращение роста неравенства требует постоянных усилий. История свидетельствует о том, что, поскольку рыночная экономика не выработала экономического равенства, совместимого с демократией, всем демократиям пришлось "вмешаться" в дела рынка с целым рядом программ, имевших целью содействовать равенству и предотвращать рост неравенства (4).
       За принудительным общественно финансируемым начальным и средним образованием последовали в девятнадцатом веке дешевые университеты на бесплатно предоставленной им земле. Гомстед-акт предоставил землю американцам, желавшим двинуться на Запад, не требуя от них за это платы. Железные дороги регулировались, чтобы помешать их собственникам использовать свое монопольное положение, снижая доходы потребителей из среднего класса. Позднее были введены антитрестовские законы, чтобы помешать другим типам монополистов осуществлять свою рыночную власть. Те и другие были капиталисты, действовавшие по правилам "выживания наиболее приспособленных", которых правительство намеренно ограничивало в применении этих правил. Затем последовало двадцатое столетие с прогрессивным подоходным налогом - богатые должны были платить больше, чем равную долю государственных расходов; выброшенным с работы было предоставлено страхование от безработицы; слишком старым для работы было предоставлено социальное обеспечение; вдовы и сироты получили финансовую помощь (AFDC). После Второй мировой войны был придуман закон о помощи военнослужащим, предоставивший бесплатное образование целому поколению американских мужчин. В 60-е гг. были гражданские права, война с бедностью и система социальных квот (affirmative action) в пользу меньшинств. В 70-е гг. были программы медицинского страхования для престарелых (Medicare) и для бедных (Medicaid). В результате всех этих усилий Соединенные Штаты все еще имеют очень неравное распределение дохода и богатства, но намного более равное распределение покупательной способности, чем если бы эти меры не были проведены.
       Как видно из истории, средний класс создали демократические правительства, а вовсе не рынок (5). Такие программы, как закон о помощи военнослужащим и программа "Medicare", были очень ясным обращением демократии к тем, кто в то или иное время проигрывал в рыночной конкуренции. Эти программы говорили: как бы плохо ни обращался с вами капитализм, демократия на вашей стороне. Демократия обеспокоена экономическим неравенством, присущим капитализму, и стремится его уменьшить. Это сочетание сработало. Потенциальный конфликт между капиталистической властью и демократической властью был предотвращен.
       После возникновения капитализма могли быть периоды, когда экономическое неравенство в какой-то степени возрастало, но в то время его не измеряли, и оно осталось неизвестным или, во всяком случае, спорным. С тех пор как стали получать точные данные, периодов резкого роста неравенства не было. Но теперь мы переживаем как раз такой период быстро растущего и широко известного экономического неравенства, с которым правительство решило ничего не делать. В такой ситуации одновременное существование двух различных систем власти никогда еще не подвергалось испытанию. Теперь это испытание происходит.
       Использование политической власти для уменьшения рыночных неравенств - это образ действий, требующий тонкого чувства равновесия. Если отчуждать в виде налогов слишком большую долю дохода у тех, кто наживает его по правилам капитализма, и передавать ее другим в виде дохода, основанного не на их производственных усилиях, а на чем-то другом, то перестают действовать самые стимулы капитализма. Фирмы, у которых получается слишком большой разрыв между тем, что они платят, и тем, что они получают, просто перемещаются в другие места земного шара, где им не приходится нести высокие социальные расходы. Точно так же отдельные рабочие исчезают в подпольной экономике, где нет социальных затрат и где не платят налогов. Оба эти явления истощают поступления налогов, необходимые для оплаты программ перераспределения. Консерваторы правы, утверждая, что государственные меры социального обеспечения представляют собой чужеродные прививки на стволе капитализма. Неудивительно, что правые политические партии лишь нехотя приняли государство всеобщего благосостояния, полагая, что оно все же не так плохо, как полный социализм.
       Конечно, главный вопрос в том, насколько правительство сможет помешать росту неравенства, прежде чем оно достигнет опасного предела. Это в некоторой степени зависит от того, какого рода налоги и расходы используются для ограничения разрыва в доходах. Можно собрать больше налогов, основывая налоговую систему не на доходе, а на потреблении, поскольку во втором случае от налогов освобождается инвестиционная деятельность, основная для производительности капитализма. Подобным образом, можно собрать больше налогов без отрицательного воздействия на механизмы экономического стимулирования, если эти налоги предназначаются для финансирования программ повышения квалификации, чем если они служат для оплаты программ прямой передачи доходов. В самом деле, индивид, получивший профессиональную подготовку, хотя и получил дар от правительства, но должен работать, чтобы воспользоваться этим даром. Напротив, передачи доходов позволяют индивидам эффективно избегать капиталистического процесса. Они получают, не внося никакого вклада.
       Есть опыт стран вроде Швеции, где значительная масса дохода была перераспределена до того, как возникли проблемы стимуляции. Вероятно, государство всеобщего благосостояния могло бы развиваться еще долго в большинстве стран, если бы не проблемы престарелых и "второго поколения", описанные в главе 5. Но эти проблемы реальны, и государство всеобщего благосостояния отступает. В будущем оно не будет уже посредником между капитализмом и демократией. По мере того, как расширяется разрыв между верхом и низом общества, а средний слой его сужается, демократические правительства будут сталкиваться с серьезными проблемами неравной социально-экономической структуры, оставленными без внимания (6).
       Демократия в смысле всеобщего голосования - очень новая общественная система; еще не доказано, что это самая "приспособленная" из имеющихся политических форм. Концепция демократии родилась очень давно в древних Афинах, но до возникновения демократии в Америке она применялась в весьма ограничительном смысле. В древних Афинах демократия не касалась женщин и большого числа мужчин - может быть, большинства мужчин,- которые были рабами. Древние Афины были, как мы бы их теперь назвали, эгалитарной аристократией. Это было не то, что мы теперь называем демократией.
       Ясно, что даже в Америке "отцы-основатели" не имели в виду дать право голоса всем. Рабам и женщинам не разрешалось голосовать, и "отцы-основатели" рассчитывали, что штаты установят ограничения права голоса по имущественному положению, чего штаты, впрочем, никогда не сделали. Для введения всеобщей демократии понадобилась Гражданская война, уничтожившая рабство, и поправка к конституции, давшая избирательное право женщинам. Французская революция произошла примерно в то же время, что американская революция, но в большей части Европы, где земля имела большую ценность и давала политическую власть, демократия началась намного позже - в некоторых случаях не ранее конца девятнадцатого века; а всеобщее избирательное право - это совсем новое

       Некоторые весьма успешные общества, известные из истории, существовали в течение тысячелетий с огромными неравенствами в распределении экономических ресурсов - таковы были Древний Египет, императорский Рим, классический Китай, государства инков и ацтеков. Но все эти общества имели политические и социальные идеологии, согласные с их экономическими реальностями. Ни одно из них не верило в равенство в каком бы то ни было смысле этого слова - ни теоретически, ни политически, ни социально, ни экономически. В Древнем Египте и Риме официальная идеология требовала весьма неравного раздела власти и экономических благ. В Древнем Риме большую часть населения составляли рабы, и официальная идеология полагала, что рабство подходит для людей с рабским психическим складом (7). Поскольку понятие о справедливости определяется социальным процессом, в котором главную роль играют сравнительные и нормативные референтные группы, то в древнем обществе рабство казалось справедливым и великим мыслителям, таким, как Аристотель, и самим воспитанным в этом обществе рабам (8). Политическая и экономическая сторона жизни были основаны на вере в одни и те же неравенства.
       Напротив, капитализм и демократия очень несогласны между собой в своих представлениях о правильном распределении власти. Демократии потому и сталкиваются с проблемой возрастающего экономического неравенства, что они верят в политическое равенство - "один человек - один голос". Демократия производит убеждения и референтные группы, несовместимые с большими неравенствами. Капитализм также имеет немалые трудности, защищая порождаемые им неравенства рядом противоположных доводов, согласно которым эти неравенства правильны и справедливы.
       Капитализм может утверждать, что экономический процесс справедлив, но он вынужден занять агностическую позицию по поводу "правильности" и "справедливости" его любого конкретного результата. Если кто-нибудь полагает, что результат процесса несправедлив, и ищет оправдания этой точки зрения, то всегда можно найти какое-нибудь место, где процесс происходит несогласно с теориями свободной конкуренции. Поэтому защитники капитализма обычно утверждают, что капитализм доставляет растущий реальный доход почти всем, и лишь изредка допускают, что при этом могут возникать неравенства. К сожалению, как мы видели в главе 2, это утверждение не оправдывается уже в течение больше двадцати лет.
       Люди бывают несчастны, когда действительность расходится с их ожиданиями (падение реальной заработной платы в стране, ожидающей повышения реальной заработной платы) и когда правила успеха неизвестны и меняются (что делать, чтобы повысить свой доход, когда реальная заработная плата для мужчин падает на всех уровнях дохода?) (9). К сожалению, наш мир полон таких неуверенностей и пробелов в экспектациях.
       Вторжение правительства в дела рынка на стороне проигрывающих на рынке имеет свою альтернативу - это изгнание из общества экономически слабых. Экономист девятнадцатого века Герберт Спенсер сформулировал концепцию капитализма, которую он назвал выживанием наиболее приспособленных (это выражение впоследствии заимствовал Дарвин, использовав его в своем объяснении эволюции) (10). Спенсер был убежден, что долг экономически сильного - изгнать экономически слабого из жизни. Это стремление и было в действительности секретом силы капитализма. Он устранял слабого. Спенсер создал евгеническое движение, чтобы удержать неприспособленных от размножения, поскольку это был самый гуманный способ сделать то, что экономика, предоставленная самой себе, сделала бы более грубым способом (голодной смертью). С точки зрения Спенсера, все спасательные социальные меры просто затягивали и распространяли человеческие мучения, увеличивая население, обреченное в конце концов на голодную смерть.
       "Контракт с Америкой", очень спенсеровский по своему тону, предлагает возвращение к капитализму типа "выживания наиболее приспособленных". Конечно, этот документ не столь честен, как Спенсер, и отрицает, что кто-нибудь умрет с голода. С его точки зрения, не нужно никакого социального обеспечения, потому что если убрать систему социального обеспечения, то никто не упадет с экономической трапеции. Если люди будут вынуждены столкнуться с реальностью голодной смерти, то каждый энергично примется за работу. Страх вынудит их так тяжело работать (проявлять такую выдержку), что они не выпадут из игры. По мнению Спенсера, индивидуальные дефекты приводят к экономическим недостаткам, которых не могут устранить никакие социальные действия. В наши дни эта позиция отражается в таких книгах, как "Колоколообразная кривая". Люди, находящиеся на дне экономической системы, заслуживают этого, и им нельзя помочь - то и другое происходит от их личных недостатков (11).
       В новой истории этот капитализм "выживания наиболее приспособленных" не встречается: никто никогда не применял его в течение сколько-нибудь продолжительного времени. Часто приводят в качестве примера Гонконг, но он от этого весьма далек. В Гонконге правительству принадлежит вся земля, на которой стоит город, и больше трети населения живет в государственных жилищах (12). Когда эти квартиры продаются как коммунальные (за последние шестнадцать лет их было продано двести тысяч), то покупать их разрешается лишь семьям с годовым доходом ниже 4 100 долларов, и они получают их по цене, равной половине рыночной цены таких же частных квартир (13). Все это в высшей степени социалистические меры, но с помощью этих мер правительство решает проблему, которая в рыночных условиях привела бы к взрыву, учитывая населенность Гонконга и его тесноту.
       История также учит нас, что версии капитализма, основанные на выживании наиболее приспособленных, на практике не работают. Экономика свободного рынка, существовавшая в 20-е годы, развалилась во время "великой депрессии", и правительству пришлось ее перестроить. Может быть, капитализм, где "выживают наиболее приспособленные", все-таки осуществим, но никто еще не пытался это сделать. Следует также иметь в виду, что государство всеобщего благосостояния было устроено вовсе не безумными левыми. Его строителями были почти во всех случаях просвещенные аристократические консерваторы (Бисмарк, Черчилль, Рузвельт), принявшие политику социального обеспечения не для того, чтобы разрушить капитализм, а чтобы спасти его, защитив средний класс (14).
       В нашей нынешней социальной системе достижения политической власти не внушают доверия богатству, а достижения богатства не внушают доверия политической власти. Во всех долгоживущих обществах экономическая и политическая власть шли рука об руку. Если они расходятся, то люди с экономической властью могут подкупать людей с политической властью, заставляя их издавать правила и инструкции, нужные им, чтобы стать еще богаче, а люди с политической властью склонны вынуждать людей с экономической властью обогащать их, чтобы они могли пользоваться тем же уровнем материального благополучия, что их друзья в сфере экономической власти.
       Капитализм и демократия мирно жили друг с другом в двадцатом веке именно потому, что на практике хитроумным способом осуществлялось нечто теоретически невозможное. Бесхитростные консерваторы часто говорят, что право голоса должно даваться пропорционально имущественному положению, чтобы бедные не могли использовать политический процесс для конфискации имущества богатых. Проблема эта реальна, но она не требует столь "грубого" решения. В демократиях нет надобности вводить неравное голосование, чтобы сохранить неравенства, присущие капитализму; в самом деле, хотя у каждого есть один голос, не все им пользуются; кроме того, политическое влияние зависит не только от голосов, но и от вкладов в избирательные кампании.
       Не случайно капиталистические общества устроили политические системы, где экономическое богатство может переходить в политическую власть. В наше время эта реальность проявляется во вкладах в избирательные кампании, с помощью которых группы специальных интересов, обладающие экономической властью, покупают политическое влияние, и в том факте, что большинство из ста сенаторов США - миллионеры. Не случайно Америка построила систему, где люди с политической властью, но без богатства имеют "возможности" превращать свою политическую власть в богатство. Достаточно вспомнить президента Линдона Джонсона, который стал богатым человеком, хотя в течение всей своей деятельности занимал только низкооплачиваемые общественные должности. Или, ближе к нашему времени, мы видим усилия Ньюта Гингрича превратить свою политическую власть в экономическую власть посредством книг, лекций и "образовательной" деятельности, когда ему готовы платить многомиллионные суммы за продукцию неизвестного качества. Книгоиздательские компании не платят авансы в 4,5 миллиона долларов авторам без достаточной репутации. Приобретательская деятельность Гингрича еще до того, как он стал спикером палаты представителей, была столь успешной, что он получил в Конгрессе кличку "Ньют и компания" (15). Его единственная ошибка была в том, что он приобрел политическое могущество слишком быстро, а потому привлек к себе пристальное внимание и вызвал разбирательство, прежде чем завершил свою задачу экономического обогащения.
       С точки зрения экономической теории, вклад в избирательную кампанию какого-нибудь политика не отличается от денежного подарка. В обоих случаях это суммы денег, нужные человеку для достижения его целей. Экономическая теория не признает здесь различия и не должна его делать. Различие делает лишь юридическая система, считающая законным, когда политику дают деньги для проведения избирательной кампании, и незаконным, когда ему дают деньги на покупку роскошного дома.
       Различие здесь не столь резко, как могло бы показаться, потому что выше некоторого уровня материального богатства люди стремятся иметь еще больше денег не с целью увеличить материальное потребление (в самом деле, многие, не имея возможности потребить свое наличное богатство в течение всей жизни, все же продолжают посвящать свою жизнь дальнейшей наживе). То, к чему они стремятся,- это власть принимать решения, экономические и политические. Власть - это высший потребительский продукт. Это почти единственное, чего можно желать и что можно потреблять в неограниченном количестве. В некоторой мере, но не полностью, власть политического деятеля может возместить ему недостаток денег, а экономическая власть бизнесмена может возместить ему недостаток политической власти.
       Дихотомия между двумя системами уменьшается также оттого, что процент участия в выборах убывает вместе с доходом. Если бедные неспособны организоваться, чтобы голосовать, то они, очевидно, неспособны организоваться, чтобы экспроприировать собственность богатых. И поскольку они не голосуют, то в действительности не имеют равного избирательного права, хотя это право и признается конституцией. Неудивительно, что в странах, где бедные были организованы для массового голосования, правительства гораздо агрессивнее проталкивали доходы книзу и прижимали богатство сверху. Европейские системы социального обеспечения потому и отличаются от американской, что за них голосовали семьи с низким доходом, которые в Америке не голосуют.
       Сверх того, в парламентских системах европейских стран можно добиваться избрания, не будучи богатым (поскольку человек выдвигается не в качестве индивида), а члены парламента, особенно члены от левых партий, редко бывают богаты. Они голосуют за более эгалитарные системы налогообложения и перераспределения доходов, поскольку это не означает более высоких налогов для них самих. Налоги касаются других, а сами они отождествляют себя с совсем иными классами дохода, чем их американские собратья (в большинстве европейских парламентов бывшие школьные учителя, представляющие социалистические партии, столь же многочисленны, как юристы в американском конгрессе). Если вы хотите найти самые дырявые места в налоговом законодательстве Америки, то вы не ошибетесь, предположив, что они относятся к типичным доходам членов сената и палаты представителей США.
       Для американцев, заинтересованных в сохранении программ социального обеспечения, главный вопрос - как убедить бедных в самом деле голосовать за политиков, поддерживающих эти программы. Вряд ли приходится удивляться, что если люди, прямо заинтересованные в некоторых программах, не голосуют за политиков, поддерживающих эти программы, то консерваторы, больше не боящиеся социализма или коммунизма, прежде всего станут урезывать именно эти программы.
       Меняется и сама американская система. Электронные средства информации намного облегчают экономической власти покупку политической власти. Чем дороже обходится телевизионная реклама, нужная для выборов на общественную должность, тем больше преимущество богатых, когда идет борьба за эту должность. Никто не мог бы и подумать стать третьим кандидатом в президенты без 4 миллиардов долларов Росса Перо. Но, напротив, проникновение средств массовой информации в личную жизнь уже известных политиков все более затрудняет их обогащение в то время, когда они занимают свою должность. Вполне легальные виды взяток (книжный аванс Гингрича) становятся политически невозможными. И если люди слишком долго видят, как открыто покупается политическая власть, то циничное отношение к ценности демократии, основанной на принципе "один человек - один голос", в конечном счете разъедает систему.
       В конце концов демократия опирается на согласие людей, но не создает это согласие, предполагает некоторую совместимость граждан, но не работает над тем, чтобы ее достигнуть, и лучше всего действует, если у нее есть расширяющийся запас ресурсов для распределения, так что ей не приходится делать выбор при нулевой или отрицательной сумме (16). Однако современные демократии не имеют ни одного из этих преимуществ. Устойчивость доходов подрывается тектоническими силами экономики. В этой электронно подключенной деревне возрастание неравенства не только становится общеизвестным, но даже преувеличивается, потому что люди с падающими реальными доходами сравнивают себя со своими телевизионными ближними, у которых реальные доходы всегда растут.
       В течение больше двадцати лет расхождения в заработках росли, и уже больше десяти лет эта реальность достоверно известна. Но политический процесс еще не принял ни одной программы, чтобы изменить эту реальность. Конечно, проблема в том, что любая работоспособная программа повлекла бы за собой радикальную перестройку американской экономики и американского общества. Это потребует больше денег, но, кроме того, активная программа перевоспитания и переобучения нижних 60% рабочей силы потребует болезненной перестройки общественного образования и производственного обучения. Без социального конкурента, вызывающего страх, капитализм не станет заботиться о включении невключенных. К той же цели капитализм должен был бы прийти, преследуя свой просвещенный долговременный интерес, но на это не приходится рассчитывать.
       В некоторой степени соскальзывание к линии разлома уже заметно. На выборах в ноябре 1994 г. белые мужчины со средним образованием (именно та группа, которая понесла наибольшие потери реальных доходов) массами перешли из рядов демократов в ряды республиканцев. Но что бы вы ни думали о республиканском "Контракте с Америкой", в нем нет решительно ничего о снижении реальной заработной платы и о том, как справиться с этой главной проблемой (17). На какое-то время можно сосредоточить внимание на козлах отпущения - на незамужних матерях, живущих на государственное вспомоществование, которых никто не любит, потому что каждый чувствует себя простофилей, когда приходится платить за чужих детей. Но что будет, когда станет ясно, что отмена программ вспомоществования для матерей и программ система социальных квот для меньшинств не сможет остановить снижение заработной платы для белых мужчин со средним образованием? Куда направятся в таком случае голоса разгневанных?
       "Контракт с Америкой" передает конфликт между равенством и неравенством отдельным штатам. Штаты будут теперь управлять системами социального обеспечения и образования. Но штаты - это как раз тот уровень правительства, который не может справиться с этим делом. Богатые индивиды и корпорации, порождающие хорошие, высокооплачиваемые рабочие места, но не желающие платить высокие налоги, попросту перемещаются в штаты, где таких налогов нет. Законы штатов о наследстве просто приводят к такому положению, что каждый богатый человек перед смертью устраивает свою резиденцию в штате, где нет налога на наследство. Штаты знают, что многие молодые люди будут искать работу в других штатах, так что было бы расточительно давать им первоклассное образование. Бюджет образования легче урезывать, чем большинство других, потому что от сокращения школьных бюджетов в ближайшем будущем ничего не случится. Передать вопрос о растущем неравенстве штатам - значит признать, что он не будет решен.
       Что же будет, если демократические правительства не смогут дать большинству своих избирателей то, чего они хотят, требуют и к чему они привыкли,- повышение реального уровня жизни? В избирательной кампании 1992 года кандидат Клинтон обещал сосредоточить внимание на внутренних проблемах Америки - тем самым неявно обещая что-то сделать по поводу растущего неравенства и падения реальной заработной платы. Прошло почти четыре года, а экономика по-прежнему производит растущее неравенство и падение реальных заработков. Подобным же образом в 1994 г. новое республиканское большинство в конгрессе обещало отказаться от американского глобального лидерства, чтобы сосредоточиться на внутренних проблемах. Но оно также ничего не могло предложить трудящимся со снижающейся заработной платой.
       Если у американского трудящегося снижается реальный уровень жизни, а правительство ничего с этим не делает, причем политические партии даже не обещают что-нибудь сделать с этой его главной проблемой, что из этого может выйти?

       Если не хотят создать новых внутренних врагов взамен старых внешних врагов, в качестве объединяющей силы для преодоления внутренней фрустрации, то общество нуждается в некоторой всеобъемлющей цели, к которой все могут стремиться, работая для создания лучшего мира. В прошлом такие мечты были у тех, кто верил в социализм или в государство всеобщего благосостояния. Эти системы обещали лучшую жизнь людям, которые чувствовали, что они остались в стороне, и в самом деле остались в стороне. Не революция или терроризм, а эти люди стояли на пути, ожидая включения в Америку. Но теперь вооруженные банды спускают с рельсов пассажирские поезда именно потому, что они знают - для них нет пути к включению. Старый путь к включению исчез. Ни социализм, ни государство всеобщего благосостояния не указывают пути к лучшему коллективному будущему, которое включит всех невключенных. Вследствие этого именно теперь, когда социальная система остро нуждается в политических партиях с отчетливыми новыми идеями, готовыми начать спор, что делать с неуверенностью в период кусочного равновесия, мы получаем споры между правыми партиями, желающими вернуться к мифическому прошлому (невозможному, как бы его ни желали), и левыми партиями без всяких программ.
       Что же означает демократия, когда политические партии не способны предложить различные идеологические убеждения - различные мечты о природе будущей политической системы, о направлении к обетованной земле,- чтобы можно было обсуждать альтернативные пути в будущее? Выборы превратились в опросы общественного мнения, вертящиеся вокруг тривиальностей и зависящие от того, как кто-нибудь выглядит по телевидению. Выборы начинают уже рассматривать как замену одной шайки проходимцев другой шайкой проходимцев. Все голосуют, чтобы при дележе должностей его этническая группа получила больше мест, чем какая-нибудь другая. Каждый голосует за собственные экономические интересы, не считаясь с тем, как они могут задеть интересы другого.
       Работающая демократия не может быть процессом избрания своих друзей и родственников, против чужих друзей и родственников; она не может быть процессом, где каждый кандидат всего лишь обещает управлять нынешней системой лучше, чем его оппонент. Выборы не могут быть простым выбором еще одной группы своекорыстных людей "извне", желающих попасть внутрь. Реальная демократия требует реальных идеологических альтернатив во время выборов - иначе она становится упражнением в племенной розни, где некоторое племя (низко расположенное в порядке клевания) обвиняется в проблемах страны, а затем наказывается.
       Работающая демократия должна иметь мечту об утопии - путь к лучшей жизни - мечту о том, что превосходит узкое сектантское своекорыстие. В истории правые политические партии были общественными якорями безопасности. Они представляют славное прошлое, часто такое прошлое, какого никогда не было, но это мифическое прошлое все еще важно. Они стоят за сохранение старых ценностей и старых способов действия.
       Ньют Гингрич любит останавливать внимание на эре до 1955 г., "задолго до того, как враждебные культуре взгляды, глубоко укоренившиеся в демократической партии, стали обесценивать семью и неизменно предпочитать альтернативные стили жизни" (18). В действительности же его идиллическая эпоха до 1955 г. поставила непревзойденные с тех пор рекорды беременности несовершеннолетних, третья часть браков кончалась тогда разводом, расовая сегрегация была вездесуща и лучшими зрелищами считались "Мятеж без причины" и "Школьные джунгли". Но все эти неудобные факты можно отрицать. Правые партии держатся вместе, поскольку они любят прошлое, уже никому не угрожающее в настоящем, и не тратят время на разговоры о будущем, всегда вызывающие разногласия. Не предполагается, что у консервативных партий есть какая-то мечта о будущем. Будущее предоставляется рынку: пусть будет, что будет.
       У левых партий задача труднее. Их задача в том и состоит, чтобы иметь утопическую мечту о будущем, дающую движущую силу для изменения. Часто их мечты недостижимы и непрактичны, но в их мечтах есть элементы, которые можно использовать для построения лучшего общества. Социальная технология часто не срабатывает, но всегда есть потребность в социальной мечте о лучшем будущем (19). История свидетельствует, что эти мечты левых партий нередко использовались правыми консерваторами, такими, как Бисмарк с его государственными пенсиями и медицинским страхованием, или Черчилль с его пособиями безработным: с помощью таких мер они сохраняли старую систему и устраняли от власти левых революционеров.
       В последние 150 лет левые партии предлагали две утопических мечты - социализм и государство всеобщего благосостояния. Цель социализма (общественной собственности на средства производства) состояла в том, чтобы все (а не только капиталисты) были включены в пользование плодами экономического прогресса. Цель государства всеобщего благосостояния - доставить минимальный уровень доходов тем, кто капитализму не нужен (старым, больным и безработным). В Соединенных Штатах социализм никогда не занимал главного места в платформе какой-либо политической партии, но "включение" занимало такое место. Американский вариант включения предполагал все более широкий и глубокий доступ к дешевому общественному образованию, правительственное регулирование и антитрестовские законы для ограничения экономической власти капитализма, систему социальных квот для обязательного включения исключенных и льготы социального обеспечения для среднего класса.
       Если иметь в виду тех, кого теперь медленно исключают (тех, чьи реальные заработки медленно убывают), то ни один из традиционных американских методов включения в применении к ним не действует. Частичным ответом на этот вопрос является профессиональная подготовка людей, не идущих учиться в колледж, но такую политику надо было бы проводить вместе с политикой роста, создающей рабочие места и рынки труда, где реальная заработная плата начала бы снова расти. Поскольку левые политики не знают, как соединить эти два политических курса (а может быть, и не хотели бы проводить их, если бы знали), то им нечего предложить.
       Левые партии все еще могут выиграть выборы, если консервативные партии будут очень уж плохо вести политические дела, но они не могут предложить ничего положительного. Политически левые могут защищать государствнное вспомоществование ("вэлфер"), но экономически "государство вэлфера" не может продолжаться без серьезной хирургической операции. "Сокращение" - это не такая вещь, которую левые могут проводить с успехом. Мистер Клинтон ничего подобного и не сделал в свой первый срок, когда он контролировал систему. Во всяком случае, кто все время играет в защите, тот не выигрывает.
       Все левые политические партии в мире деморализованы или не у власти. В Германии социал-демократическая партия имеет самую низкую поддержку за последние тридцать шесть лет, ее раздирают внутренние конфликты, и ее описывают как "мальчишек, играющих в песочнице со своими ведерками" (20). В Соединенных Штатах должностные лица на всех уровнях правительства в рекордном числе переходят из одной партии в другую - демократы становятся республиканцами. Демократы потерпели сокрушительное поражение осенью 1994 г. Это поражение имело ряд причин, но одной из них было отсутствие мечты о будущем. У них не было не только маршрута к обетованной земле, но даже описания, на что она может быть похожа, если они смогут до нее добраться.
       Успешные общества должны объединяться вокруг некоторого центрального сюжета - захватывающей истории с поддерживающей ее идеологией. Лидеры, не способные рассказать такую историю, не имеют программы, и у них нет уверенности в том, что они делают. Чтобы держаться вместе, людям нужна утопическая мечта: на этой мечте строятся общие цели, ради которых члены общества могут работать вместе. Такие истории есть у всех религий, она есть и у коммунизма. Главная привлекательность религиозного фундаментализма состоит именно в том, что он может рассказать такую историю.
       Но какую историю может рассказать сообществу капитализм, чтобы удержать это сообщество вместе, если капитализм явно отрицает необходимость какого-либо сообщества? Капитализм предполагает лишь одну цель - индивидуальный интерес и максимальное личное потребление. Но жадность отдельного человека попросту не является целью, способной удержать общество вместе на сколько-нибудь долгое время. В такой среде могут быть цели, нуждающиеся в общих усилиях, достижение которых облегчило бы каждому отдельному человеку повышение его уровня жизни. Но в системе, признающей лишь права индивида, а не его социальную ответственность, нет способа распознать такие цели, убедиться в необходимости таких внешних социальных факторов и их организовать.
       Впрочем, и без мечты есть много способов удерживать общества вместе. Общества могут объединяться, сопротивляясь внешней угрозе. В течение шестидесяти лет идеологическая и военная угроза нацизма, а затем коммунизма удерживала вместе западные демократии. Внутренние проблемы можно было откладывать и ничего с ними не делать. Но теперь внешней угрозы нет.
       Можно объединять общества стремлением к завоеванию - к построению империй. Завоевание - это часть человеческой природы, и даже такие программы, как проект высадки человека на Луну, были косвенной формой завоевания. Но в эпоху ядерного оружия географические завоевания для больших государств лишены смысла. По-видимому, ни у кого нет воображения и силы убеждения, чтобы внушить людям нечто вроде программы высадки на Луну. К тому же не следует забывать, что и эта программа могла быть проведена лишь в ходе состязания с Советами, то есть как часть "холодной войны".
       Когда нет никакой мечты, любое общество в конечном счете впадает в этнические конфликты. Социальная система держится вместе, сосредоточивая гнев на каком-нибудь выделяющемся и презираемом меньшинстве, которое надо "вычистить" из страны. Стоит только устранить людей с другой религией, другим языком или другой этнической наследственностью, и каким-то магическим образом мир станет лучше. В Америке эти силы проявляются в калифорнийском "предложении 187", в снятии с государственного вспомоществования матерей и прекращении действия системы социальных квот в Вашингтоне, в изгнании бездомных с улиц Нью-Йорка.
       Без захватывающей мечты о лучшем будущем наступает социальный и экономический паралич. Вез большой программы каждый пытается навязать свои личные микропрограммы, чтобы повысить свой личный доход и богатство. Политические партии без программы раскалываются, и политическая власть переходит от людей, стремящихся к новому, к людям, желающим все остановить. Правительства все менее способны навязывать отдельным гражданам расходы на меры, улучшающие положение среднего человека. Трудно или невозможно найти место для тюрем, автострад, пересадочных станций, скоростных железных дорог, электростанций и ряда других общественных служб. В сообществе нет понимания общих интересов, чтобы преодолеть местные сопротивления. У граждан нет готовности разделять отрицательные последствия необходимых общественных служб.
       В демократии любая группа интересов, объединенная каким-нибудь специальным вопросом и не связанная интересами сообщества, может приобрести силу, далеко не соразмерную с ее численностью. Примером может служить Национальная ружейная ассоциация (National Rifle Association). Члены ее составляют небольшое меньшинство населения; 90% публики поддерживает контроль над оружием в опросах общественного мнения, но этот контроль в Америке невозможен. Группа в 10% избирателей, готовая голосовать за или против некоторого политика в зависимости от единственного вопроса, в большинстве случаев достаточна, чтобы он выиграл или проиграл выборы.
       Такие группы размножились - отчасти в ответ на дух времени ("нет ничего столь важного, чтобы я пренебрег своим корыстным интересом"), а отчасти с помощью целенаправленной пропаганды, использующей электронные средства информации. В прошлом приходилось обращаться ко всей публике, потому что было технически невозможно обратиться к определенной небольшой части публики. Но теперь легко можно направить послание тем, кто может симпатизировать вашему посланию. Вскоре уже можно будет устроить свою личную газету, "Мою газету", указав компьютеру, какого рода новости вы хотите видеть, чтобы он приготовил вам газету, в точности приспособленную к вашим вкусам (21). Примитивную версию такой газеты, под названием "Личная газета", уже предложил "Уолл-Стрит Джорнэл" (22). В свою очередь, это позволяет рекламодателям направлять свои материалы лишь тем, кто проявил интерес к таким материалам, а также облегчает и удешевляет формирование политических групп вокруг какого-нибудь специального вопроса. Никому не придется больше обращаться ко всем людям или ко всем избирателям, если они этого не хотят - а они редко этого хотят. Говорить с теми, кто не сочувствует вашей политической позиции, попросту слишком дорого и отнимает слишком много времени. Вместо того, чтобы пытаться стать большинством, гораздо лучше стать сильной группой специального интереса. Но разговор между меньшинствами - это именно то, что учит меньшинства компромиссам и содействует образованию большинства. Подходит к концу эпоха политического диалога, и наступает эпоха мобилизации сил для эффективной поддержки специальных интересов. Вето меньшинства заменяет голос большинства.
       Есть еще одна экономически необходимая предпосылка, хотя и недостаточная для полного решения проблемы; в нашем обществе она почти никогда не выполняется. Если общество требует от индивида принять на себя издержки деятельности, полезной для всех (например, согласиться жить близ тюрьмы), то остальное общество должно компенсировать этому индивиду его издержки - хотя бы лишь психологические. На практике, однако, общества большей частью согласны компенсировать индивидов лишь за физическую собственность в случае крупных строительных предприятий, но ни за что иное. Понятие компенсации должно быть значительно расширено.
       Когда законы об охране окружающей среды снижают стоимость некоторой индивидуальной собственности, консерваторы настаивают на законодательстве, компенсирующем такой ущерб, и в этом они отчасти правы. Если индивиды засоряют чужую собственность (например, сваливая там мусор), то общество вправе не разрешать им этого без компенсации. Во всяком случае, они должны уплачивать компенсацию пострадавшим. Но если общество стремится к некоторой позитивной цели, если оно хочет прибавить нечто к прямому благосостоянию - например, открытое пространство,- то оно должно уплатить за создание парка, а не мешать кому-нибудь расширять свою собственность, по существу вынуждая его устроить общественный парк за свой счет.
       Но принцип компенсации должен применяться ко всему, а не только к охране природы. Люди, готовые жить близ АЭС или тюрьмы, должны ежемесячно получать чек, стоимость которого убывала бы по мере удаления от нежелательной общественной службы. Есть люди, которые не хотели бы жить вблизи этих учреждений ни за какие деньги, но есть и другие, готовые жить возле них за неожиданно малые суммы. Если вы посмотрите на АЭС Пилгрим к югу от Бостона, то увидите дома, окружающие это прежде изолированное сооружение. Люди селятся здесь именно потому, что в этом месте они будут платить меньше налогов на собственность, чем в любом другом.
       Вероятно, с помощью скромных компенсаций можно было бы устранить значительную часть "синдрома NIMBY" (not in my backyard, то есть "не у меня во дворе"). Конечно, компенсации будут означать, что общественные проекты будут дороже. Но возможность осуществить проекты, повышающие общественное благополучие, гораздо важнее, чем минимизация денежных потерь, когда пытаются вместо компенсации заставить людей примириться с отрицательными побочными явлениями. Нечестно, когда таким образом по существу облагают граждан налогами, а теперь мы знаем, что это и невозможно. Они столь успешно сопротивляются, что могут просто остановить экономический прогресс.
       Но техническим путем нельзя решить главную проблему растущего разрыва между демократической верой в равенство прав и неравенством экономических прав, которое порождает рынок. Это решение должно быть найдено в общей системе целей, достаточно захватывающих, чтобы люди готовы были приносить жертвы, забывая свои узкие интересы для реконструкции экономики - чтобы достигнуть поставленных целей. Но какова должна быть эта всеохватывающая мечта и программа?

       Чтобы начать уменьшение неравенства и вызвать повышение реальных заработков, необходимы огромные усилия по перестройке экономики, которые может породить только мечта о лучшем будущем. Но если такой мечты нет, что может произойти? Насколько может расшириться неравенство, как сильно могут упасть реальные заработки, прежде чем в демократии произойдет какой-нибудь обвал? Этого никто не знает, поскольку этого никогда не было. Эксперимент еще не был поставлен.
       Обвалы в общественных системах, конечно, бывают. Недавно неожиданно развалился СССР. Но для обвала должно быть какое-то альтернативное знамя, под которым население могло бы быстро собраться. В случае коммунизма альтернативным знаменем был "рынок", то есть капитализм. Но если капитализм не производит приемлемых результатов, то просто не существует никакой альтернативной системы, в которую население могло бы быстро собраться. Поэтому внезапный общественный крах капитализма крайне маловероятен.
       Более вероятен порочный круг индивидуального разочарования, социальной дезорганизации и в результате - медленное сползание по спирали вниз. Посмотрим, как Римская империя опускалась со своей вершины до низшей точки - Средних веков. С начала Средних веков (476-1453) реальный доход на душу населения резко упал по сравнению с достигнутым во времена Римской империи. Технологии, дававшие Римской империи намного более высокие уровни производительности, не исчезли. В течение восьми дальнейших столетий никакой злой бог не погрузил человечество в забвение (23). Частота изобретений была даже выше, чем в римскую эпоху. Но, несмотря на эти новые и старые изобретения, объем производства упал (24). Дьявол пришел в виде социальной дезорганизации и распада. Этот долгий период скольжения вниз обусловила не технология, а идеология. В течение сравнительно короткого периода времени люди постепенно отбросили то, что они знали. Отбросив это, они не могли восстановить свой прежний уровень жизни больше тысячи двухсот лет. Впрочем, надо напомнить, что часть Римской империи осталась в Византии и существовала там еще тысячу лет.
       В эти Темные века были люди, знавшие все, что знали римляне о таких техниках, как удобрение (25). Что потеряли более поздние европейцы - это была организационная способность, способность производить и распределять удобрения. Без удобрений урожайность земель, бывших некогда житницей Римской империи, упала настолько, что на каждое посаженное зерно собирали только три (26). Если отложить одно зерно на следующий посев и вычесть зерна, съеденные или испорченные вредителями, то остается очень мало для пропитания населения во время зимы (27). В конечном счете недоставало даже калорий для поддержания активной деятельности, так что качество жизни должно было снизиться (28).
       Даже самые могущественные из феодальных баронов имели более низкий уровень жизни, чем средние граждане Рима. При плохой системе транспорта и опасности бродячих разбойников многие из товаров, широко распространенных в Риме, стали недоступны даже богатым. Стало просто невозможно прокормить такие большие города, как Рим (29). Другого города, сравнимого с императорским Римом по величине и уровню жизни, в Европе не было до Лондона, каким он стал около 1750 г. В конце средневековья (1453) римские дороги все еще были лучшими на континенте, хотя их не ремонтировали тысячу лет (30).
       В Темные века жили и такие люди, которые знали, что в Римской империи был более высокий уровень жизни и что возможно было нечто лучшее. У них были или могли быть все технологии, какие были у римлян, но им недоставало ценностей, порождающих организационные способности, без которых нельзя было воссоздать прошлое. Вложения в будущее стали чем-то неизвестным - "богатства, хранившиеся в жилых комнатах, в кладовых и в винных погребах, были просто припасами, отложенными для будущих празднеств, когда все это бездумно расточалось" (31). Люди оставались столетие за столетием в Темных веках не из-за их технологии, а из-за их идеологии.
       Если посмотреть, как Европа соскальзывала в Темные века по мере роста феодализма, то можно заметить некоторые тревожащие параллели (32). Римский спуск по спирали начался не с какого-нибудь внешнего удара. Он начался с периода неуверенности. Дальнейшая военная экспансия не имела смысла, поскольку Рим достиг своих естественных географических пределов - степи, пустыни и густые безлюдные леса окружали империю со всех сторон. При системах коммуникации, командования и управления, действовавших на своих технологических пределах, экспансия не приносила больше индивидуального или коллективного богатства. Что же могло заменить завоевание в качестве объединяющей социальной силы, если нечего было завоевывать? А если завоевание не могло доставить больше индивидуального и коллективного богатства, то зачем было римским гражданам платить налоги для содержания огромного политического аппарата и армии, необходимых для сохранения империи? Что можно было сделать с огромным числом иммигрантов, желавших стать римлянами? Возникали эпидемии, столь устрашавшие людей того времени, поскольку болезни приписывались тогда не микробам и вирусам, а немилости богов. Уверенность старой языческой религии исчезала; уверенность новой христианской религии еще не утвердилась.
       В политическом и социальном беспорядке, происшедшем из всего этого, разрушалась экономическая инфраструктура, человеческая и физическая, а также та социальная дисциплина, которая позволяла Риму сохранять свой уровень жизни и поддерживать свои армии (достаточно подумать, чего стоило прокормить город с более чем миллионом жителей, применяя в качестве главного транспортного средства лошадей и телеги). При растущем общественном потреблении и нежелании платить налоги прежние инвестиции перестали делаться. В конце концов начался экономический упадок, ускорявшийся сам собой. Меньшая производительность приводила ко все меньшей готовности к социальным инвестициям, необходимым для поддержания прежней системы, это вело к еще меньшей производительности и к следующему по очереди сокращению социальных инвестиций.
       Рассмотрим теперь параллель между тем временем и нашим. Иммигранты вливаются в промышленный мир, но никто не хочет взять на себя расходы по превращению их в граждан первого мира. Советская империя и американские союзы распались. Слабые нации становятся жертвами феодальных предводителей (Сомали, Афганистан, Югославия, Чечня), и даже сильные отдают власть местным лидерам. Если принять всерьез "Контракт с Америкой", то американское федеральное правительство отдаст местным лидерам всю свою власть, кроме обороны. Со временем эти местные лидеры укрепят за собой эти полномочия, а национальное правительство по существу потеряет свою власть действовать, как это было с правительствами в средние века.
       Грамотность, широко распространенная во времена Римской империи, упала до того, что в худшее время Темных веков лишь немногие монахи умели читать (33). В наше время в Соединенных Штатах и в значительной части промышленного мира разрастается функциональная неграмотность, в то время как уровень образованности, необходимый приспособленному и продуктивному человеку, быстро возрастает.
       В Средние века уровень жизни упал намного ниже по сравнению с его верхней точкой, достигнутой в Римской империи (34). Производительность упала. Труд был изнурительным по сравнению с трудом римских крестьян. Хижины были населены куда теснее (35). Процесс этот начался с падения доходов на нижних ступенях общества и постепенно распространился вверх. В наши дни общая производительность все еще растет, но реальная заработная плата у 80% населения начала падать. В конечном счете социальный раскол и уменьшение производительности нижних слоев должны затронуть и уровень жизни верхних слоев.
       В Темные века частные лица обособлялись от общества. Широко распространенный бандитизм считался возмездием этим "защитникам" политического и общественного порядка (отсюда легенда о Робин Гуде) (36). Вместо открытых городов и свободных граждан появились феодальные замки и крепости (37). Люди не могли безопасно спать на первых этажах своих домов и потому взбирались на ночь на вторые этажи по переносным лестницам, убирая их за собой (38). Одной из главных причин этого обычая были молодежные шайки и уличное насилие (39). На стенах в раннем средневековье господствовали граффити, как и на стенах нынешних городов.
       В нашем мире, точно так же, как в Темные века, частные лица постепенно обособляются от общества. В 1970 г. на общественных полицейских затратили вдвое больше, чем на частных. К 1990 г. соотношение было обратное: на частную полицию затратили вдвое больше денег, чем на общественную. Причина заключается в том, что у нас двухэтажная система общественной безопасности. Те, кто может себе позволить купить услуги частной полиции, находятся в большей безопасности, чем те, кто не может. Можно, конечно, сказать, что это дает возможность общественной полиции сосредоточить внимание на областях высокой преступности, где нет частной полиции, но в таком случае группа граждан, охраняемая частной полицией, не заинтересована платить налоги для защиты других. Если политическое общество не в состоянии предоставить своим гражданам столь существенный элемент основной защиты, когда они ходят по улицам, это уже не общество. И оно не заслуживает поддержки.
       В наши дни сообщества, обнесенные стенами, с запертыми воротами и охраняемые частной полицией, опять стали расти. Если считать многоквартирные дома с частной охраной, то теперь двадцать восемь миллионов американцев живет в таких сообществах, и число это, как ожидают, удвоится в ближайшие десять лет (40). "Дисней Корпорейшн" строит такое сообщество под названием "Селебрейшн Сити" для двадцати тысяч жителей к югу от Орландо, штат Флорида (41). В Калифорнии есть сообщество со стеной, крепостным рвом, подъемным мостом и устройством под названием "боллард", выстреливающим трехфутовый металлический цилиндр в днище машины, которую не захотят пропустить (42). Самое слово bollard происходит из Темных веков. И хотя это крайний случай, но есть тридцать тысяч сообществ, где индивиды, как в Средние века, отделяют себя от внешнего мира стенами и охраной, стоящей у ворот их городских или пригородных анклавов (43).
       Может быть много причин, по которым люди обособляются в таких окруженных стенами сообществах,- это безопасность, стиль жизни, эксклюзивность, однородность,- но в конце концов все они образуют группу людей, мало заинтересованных в общественном секторе (44). Обитатели этих сообществ часто платят очень высокие взносы за услуги (их назвали бы налогами, если бы их взимало государство) и мирятся с рядом ограничений, которые были бы неконституционными в обычном городе (цвет домов, высота кустарников, запрет флагштоков или видимых веревок для сушки белья, запрет парковки на улицах, никаких девочек-скаутов, продающих печенье, никаких посторонних на улицах и в парках сообщества) (45). Общественное пространство здесь в самом деле приватизировано, как в начале Средних веков.
       Часто такие обнесенные стенами и охраняемые сообщества вначале приветствуются местными налогоплательщиками, поскольку они, как можно подумать, облегчают местному сообществу бремя общественных служб и в то же время платят налоги. Но очень скоро оказывается, что эти обнесенные стенами и охраняемые сообщества начинают требовать скидок со своих налогов, так как они не пользуются местными службами, и устраивают налоговые мятежи, требуя сокращения их местных налогов - чем лишают других граждан общественных служб, сохраняя свои хорошо обеспеченные частные службы (46).
       По мере того, как Римская империя погружалась в Темные века, частные лица постепенно обособлялись от общества, пока, наконец, частный сектор не поглотил все, а общественный сектор исчез. Сильнейшая привязанность римлян к res publica пропала (47). Индивид перестал теперь быть гражданином Рима и был прикреплен к феодальному хозяину, контролировавшему все стороны его жизни - работу, жилище, право на деторождение, правосудие. Феодализм, почти по определению, это государственная власть в частных руках (48). Люди, прежде бывшие свободными гражданами, постепенно продали себя в рабство, чтобы обрести безопасность от бродячих шаек и важные услуги, которые мог им доставить только феодальный хозяин.
       Крупнейшие города не достигали и двадцатой части размера императорского Рима, и их было мало (49). В 600 г. н. э. лишь три процента населения Франции жило в городах (50). Но, как заметил французский историк Фернан Бродель, "различие между „культурой" и „цивилизацией" состоит несомненно в наличии или отсутствии городов" (51). Точно так же и наши города приходят в упадок.
       Люди перестали строить и поддерживать строения. За десять столетий не было построено ни одного каменного дома, за исключением соборов (52). Инвестиции стали непонятны, и богатство не применялось, чтобы обеспечить лучшее будущее, а "бездумно расточалось" (53). Римские системы водоснабжения и канализации были заброшены, так что их пришлось изобрести заново через тысячу лет (54). В нашем обществе расходы на общественную инфраструктуру за последние двадцать лет сократились вдвое.
       В Средние века можно было увидеть множество бездомных людей, блуждающих в разных направлениях по деревенской местности. В наши дни насчитываются миллионы бездомных, и сокращение расходов на общественное жилье обещает намного увеличить это число. Люди, имеющие дома, относятся к бездомным со смешанным чувством, характерным образом меняющимся от симпатии к антипатии. Вместо того, чтобы решить проблему бездомных, средний гражданин хочет теперь изгнать их подальше от себя к кому-нибудь другому. В Средние века бездомных точно так же прогоняли силой с одного места в другое.
       В Средние века ответом на любую проблему была смертная казнь. В Англии сотни преступлений наказывались смертью, но лишь одно из сотни убийств в самом деле раскрывалось (55). В наши дни тоже требуют смертной казни - и она точно так же неэффективна.
       И тогда, и теперь возникал религиозный фундаментализм (56). Дух той эпохи воплощали крестовые походы и религиозные войны. Люди сплачивались в свои религиозные общины и пытались принудить других веровать так, как веровали они. Символами Темных веков были самобичевание, монастыри и инквизиция. По словам Великого инквизитора из романа Достоевского, от общества требовалась вера в "чудо, тайну и авторитет", а единственной законной целью было стремление попасть на небо. Тем, чьи тела были сломлены в инквизиции, помогали достигнуть вечной жизни - если они каялись.
       Люди, правившие церковью в то время, описывались как "наименее из всех людей христиане; наименее благочестивые, наименее совестливые, наименее милосердные и одни из наименее целомудренных - почти все развратники" (57). Они жили на верхушке общества, со своей собственной юридической системой и судами (58). "Они верили, что говорят от имени Бога, что они вещают истину и что всякий, кто с ними не согласен, ошибается. Они не терпели противного мнения. Они его проклинали" (59). Но моральное поведение упало до такого уровня, что семейные узы распадались - так же, как теперь (60).
       В наши дни среди индуистских, мусульманских, буддийских и христианских фундаменталистов считается правильным убивать тех, кто верует не так, как веруют они. В Оклахома-Сити правительственное здание было взорвано воинствующей группой христианских фундаменталистов, основанной двумя христианскими священнослужителями (один из которых был владельцем оружейного магазина); эта группа называла свой отряд "Армией Бога". Через несколько месяцев группа людей, называвших себя "сынами гестапо", взорвала поезд.
       В Темные века, как и теперь, не было мечты о том, как добиться лучшей жизни (61). Люди знали, что в прошлом уровень жизни был выше, но они были слишком неспособны организоваться, чтобы вернуться к прошлому или чтобы начать движение к будущему. В наши дни тоже нет никакой мечты. Что-то идет плохо, но никто не знает, что с этим делать.
       Темные века были для человечества периодом политического, социального и экономического регресса, когда оно опустилось гораздо ниже своего прежнего уровня. Историк Уильям Манчестер говорит об этом: "Если соединить вместе сохранившиеся фрагменты, то возникающая картина - это смесь нескончаемых войн, коррупции, беззакония, одержимости странными мифами и почти непостижимого безмыслия" (62).
       Историки не любят теперь применять термин "Темные века", называя это время Средними веками, потому что они узнали об этой эпохе многое, что позволяет считать их не совсем "темными". В самом деле, в этот период люди развили две главных ценности, лежащих в основе нынешней цивилизации,- интерес к систематическому созданию новых технологий и веру в права отдельного человека. В древнем мире не было ни той, ни другой, но без этих двух главных ценностей наш современный мир не мог бы существовать. В конце концов, этот период беспорядка и упадка привел к самому быстрому техническому и экономическому прогрессу в человеческой истории. Это создало, наконец, другую систему ценностей и мечту о другом будущем. И эти новые идеологии - идеологии рационализма, романтизма, эмансипации, утилитаризма, позитивизма и коллективного материализма - гораздо больше способствовали созданию современных обществ, чем используемые в этих обществах технологии.
       К промышленной революции и к современной эпохе привели не классическая Греция и не классический Рим, а Темные века. В то время были основаны университеты и начались поиски знания, возникла вера в технологию и был изобретен индивидуализм (63). Вероятно, представление о Боге-творце, по образу которого был создан человек, привело к тому, что человек захотел сам стать творцом и уверовал в возможности технического прогресса. Трудно судить, произошла ли вера в человеческую личность из протестантской религии с ее верой в личную связь между человеком и Богом или, наоборот, сама протестантская религия произошла от веры в человеческую личность. Но, во всяком случае, вера в человека возникла. В Средние века общество было так мало развито, что никто не мог рассчитывать на его помощь. Прогресс индивидов мог основываться только на их личной инициативе. В конце концов большое отступление привело к большому продвижению. Но не мешает иметь в виду, что между этими событиями прошла тысяча лет.
       Неспособность Китая использовать свои замечательные технологические достижения для осуществления промышленной революции и неспособность Темных веков вернуться к существовавшей прежде производительности демонстрируют тот факт, что лучшие общественные системы вовсе не возникают автоматически, даже если необходимая технология уже есть. Урок истории ясен. Общественные учреждения не растут сами собой. Лучшие учреждения и убеждения автоматически не возникают.
       Никто в точности не знает, что случится, если неравенство в нашем обществе будет дальше расти, а значительное большинство семей будет испытывать снижение реальных заработков. Но можно с уверенностью предположить, что если капитализм не обеспечит повышения реальных заработков большинству своего общества в эпоху, когда общее богатство все время растет, то он ненадолго удержит за собой политическую поддержку большинства. И точно так же если демократический политический процесс не справится с явлениями, порождающими внутри капитализма эту реальность,- каковы бы ни были эти явления,- то в конечном счете будет скомпрометирована и демократия. Большая масса избирателей с открытой враждебностью, не получающая благ от экономической системы и не верящая в заботы правительства, не дает оснований предвидеть экономический или политический успех.
       В мире, где национальные лидеры не способны обеспечить повышение реальных заработков и не могут помешать их падению, эти лидеры - или какой-нибудь вновь избранный лидер - рано или поздно начнут указывать пальцем на кого-то другого, надеясь, что их сторонники станут считать кого-то другого виновником своих проблем. В Соединенных Штатах белые мужчины со средним образованием поверили, что причиной снижения их реальных заработков являются конструктивные действия в пользу женщин и черных. Конструктивные действия, говорят они, должны быть прекращены. Калифорнийцы сваливают свои проблемы на иммигрантов, в виде наказания сокращаются общественные услуги для иммигрантов - и законных, и незаконных. В конгрессе бедные рассматриваются как враг, и программы пособий для них должны быть сокращены, чтобы сэкономить деньги на пособия более богатым (64).
       Все эти действия не решают основных проблем. Все они - отвлекающие маневры, направляющие общественное мнение против какого-нибудь бессильного меньшинства, на которое пытаются свалить вину. Например, система социальных квот - это больше разговоры, чем конкретные дела, и ни один исследователь не обнаружил ни малейшего свидетельства, что социальные квоты повинны в снижении реальных заработков белых мужчин. И если иммигранты останутся неграмотными или больными, то жизнь в Калифорнии от этого не улучшится и это не побудит их отправиться домой. Плохое обращение с иммигрантами, если они уже здесь,- это примерно то же, что стрелять самому себе в ногу. Правильный ответ - это сделать из них производительных граждан, способных позаботиться о себе, а не оставлять их зависимыми и бедными. Конгресс может срезать до нуля все программы для бедных, и все это не поможет устранить большой и растущий структурный дефицит.
       Однако все эти "неправды" будут оказывать глубокое влияние на американскую политику. Можно говорить, что программы социальных квот вначале не рассматривались как постоянная мера, что они были затем расширены, охватив слишком много "липовых" групп, и что в последнее время они не проводились с достаточной разборчивостью,- но стараться свернуть все программы социальных квот столь же неразумно, как выпустить злого духа из бутылки. Доходы черных намного ниже доходов белых, и теперь правительство даже не притворяется, будто собирается что-то делать с этой жгучей проблемой. Неудивительно, что черные видят в этом объявление войны их экономическому будущему. Белое воинство ополчается против черного "миллионного марша".
       Обвинения, которые мы слышим в настоящее время, очень похожи на звучавшие в старой Югославии, хотя можно надеяться, что эмоции, когда они найдут себе выход, будут не такими, как в старой Югославии. Сербы, чтобы быть настоящими сербами, должны очистить свою страну от хорватов, боснийских мусульман, албанцев и македонцев. Они защищают христианский мир от мусульманского мира, но столь же ожесточенно они борются против своих собратьев-христиан, хорватов. Подобным образом Америку надо очистить от бедных, одиноких матерей, иммигрантов и тех, кто не может обойтись без помощи системы социальных квот,- чтобы сделать Америку той настоящей Америкой, какой она была в мифах.
       Без социального конкурента капитализм может поддаться соблазну игнорировать присущие ему внутренние недостатки. Этот соблазн уже проявляется в высоком уровне безработицы в индустриальном мире. Неудивительно, что когда угроза социализма исчезает, то повышается уровень безработицы, допускаемый для борьбы с инфляцией, быстро расширяется неравенство в доходах и богатстве и растет люмпен-пролетариат, отвергнутый экономической системой. Таковы были проблемы капитализма при его рождении. Они составляют часть системы. Они привели к рождению социализма, коммунизма и государства всеобщего благосостояния. Если эти решения не действуют - а они не действуют,- то к системе надо привить что-то еще, но что же?
       Внутренние реформы очень трудны для капитализма, потому что у него есть ряд верований, отрицающих потребность в каких-либо намеренных институциональных реформах. По теории капитализма, общественные учреждения должны сами заботиться о себе (65). Общества с эффективными учреждениями изгоняют из бизнеса общества с неэффективными учреждениями, поскольку они более производительны. В намеренных социальных реформах нет надобности. Невидимая рука рынка поставляет эффективные учреждения, точно так же, как она поставляет наиболее желательные для потребителя товары.
       Крах коммунизма молено даже рассматривать как подтверждение этого принципа. Теория, как можно подумать, работает. Ошибочность этой точки зрения проявляется в продолжительности времени, нужного для того, чтобы эффективные учреждения изгнали из бизнеса неэффективные. В случае коммунизма это заняло семьдесят пять лет. Чтобы изгнать Темные века, потребовалась почти тысяча лет. А в Китае без надлежащих учреждений лучшие технологии никогда не шли этой стране на пользу, и преимущества блестящих изобретений никогда не проявились. В конечном счете неэффективность терпит поражение - но часто она остается неэффективностью в течение столетий, а затем эффективность возникает на другом конце света.

       Как известно из истории, правительства играли важную роль, включая в капитализм невключенных. Мы увидим в следующей главе, что правительству будет принадлежать главная роль в восстановлении экономики, способной порождать повышение реальных заработков для большинства граждан в эпоху искусственной интеллектуальной промышленности - хотя эта роль будет очень непохожа на роль, отводимую правительству при социализме или в обществе всеобщего благосостояния. Однако капитализму очень трудно признать за правительством надлежащую роль. Как раз для эпохи капитализма характерны споры о роли правительства - должно ли оно что-то делать, чтобы изменить работу рынка. В самом деле, во всех других успешных системах, предшествовавших капитализму, между общественным и частным вообще не было различия. В Древнем Египте или Риме не поняли бы, что означают рассуждения о пределах власти правительства. Вещи, которые мы называем общественными и частными, были так переплетены между собой, что делали такое различение невозможным. Подобным же образом при феодализме феодальный барон доставлял и то, что мы назвали бы государственными услугами (защиту, закон и порядок), и то, что мы назвали бы частным трудоустройством. Его приказы касались всего, что делалось в его владениях. Лишь при капитализме есть частный экономический сектор, где правит капитализм, и общественный сектор, занимающийся неэкономическими проблемами, где правят другие силы (66). Неудивительно, что в такой ситуации капитализм хочет ограничить роль общественного сектора до самого низкого уровня, совместимого с его собственным выживанием.
       Но если правительство не должно быть, как при социализме, собственником всех средств производства и поставщиком всех социальных благ, то чем оно должно быть? 67 Теоретический ответ капитализма состоит в том, что почти нет надобности ни в правительстве, ни в какой-либо другой форме общественной деятельности. Капиталистические рынки могут доставить все товары и услуги, в каких люди нуждаются или каких они захотят, за исключением немногих вещей, именуемых чисто общественными благами.
       Чисто общественные блага имеют три специфических свойства, ставящих под вопрос эффективность частных рынков, но эти свойства настолько своеобразны, что, может быть, есть только один чисто общественный товар - национальная оборона,- хотя и об этом можно спорить.
       Первое свойство чисто общественного блага состоит в том, что потребление этого блага любым человеком в любом количестве не уменьшает его количества, доступного для кого-либо другого. В потреблении его люди не являются соперниками. Если, например, один человек пользуется национальной обороной, то это не препятствует пользоваться национальной обороной кому-либо другому. В случае нормальных экономических товаров дело обстоит не так: если один человек ест морковку, то другой не может уже съесть ту же морковку. Но если чисто общественные блага не истощаются потреблением любого человека, то почему они должны продаваться в рыночной экономике? Ведь нормальные товары потому и покупают, что они дают покупателю монопольное положение в потреблении купленного.
       Второе свойство чисто общественного блага состоит в том, что невозможно помешать кому-нибудь другому им пользоваться. Если бы была устроена оборонительная система "звездных войн", предложенная президентом Рейганом, то она защищала бы либо всех, либо никого. Невозможно продавать на частных рынках товары такого рода, за которые потенциальный покупатель может отказаться платить и все же свободно ими пользоваться,- если такие товары вообще существуют.
       Третье свойство вытекает из первых двух. Поскольку каждый может участвовать в совместном пользовании такими благами и поскольку никому нельзя помешать ими пользоваться, то у каждого есть побуждение скрыть свой реальный экономический спрос на эти чисто общественные блага, чтобы не платить справедливой доли затрат. Индивиды не будут раскрывать свои предпочтения: в самом деле, если они будут утверждать, что не заинтересованы в национальной обороне (не имеют потребности в этом товаре), то за программы вроде "звездных войн" придется платить кому-то другому, хотя эти программы в действительности важны и для них. В случае с обычными товарами индивиды раскрывают свои предпочтения, когда их покупают. Этим они публично свидетельствуют, что такие товары стоят для них по меньшей мере столько, какова их рыночная цена. Если они скрывают свои предпочтения, то не получают того, чего хотят.
       Ввиду этих трех свойств, чтобы доставить чисто общественные блага, которые люди в самом деле хотят, нужны правительства с их способностью собирать для этого принудительные налоги. По отношению к реальным желаниям и спросу свободные рынки доставили бы слишком мало чисто общественных благ. Но если присмотреться к действиям современных правительств, то лишь немногие из них доставляют чисто общественные блага. Даже национальная оборона, может быть, не вполне удовлетворяет соответствующим требованиям (например, кто-нибудь мог бы устроить оборонительную систему "звездных войн" только для части страны).
       Конечно, этим требованиям не удовлетворяют ни образование, ни здравоохранение. Индивиды не делятся своим образованием и здравоохранением с кем-нибудь другим, и те, кто не платит за образование или здравоохранение, могут быть исключены из пользования ими. Частные рынки могут организовать успешно действующие учреждения для образования и здравоохранения, и они это делают. То же относится к общественной безопасности. Полицейские или пожарные могут охранять одного человека, но не другого. В действительности частные полицейские уже заменяют общественных. Правосудие может быть приватизировано, и это уже происходит.
       Вдобавок к чисто общественным благам существуют виды деятельности, которые экономисты называют положительными или отрицательными "внешними эффектами". Образование может доставить положительные внешние эффекты, поскольку работа с образованными людьми повышает производительность индивида. Поэтому индивид может быть заинтересован в субсидировании их образования. Напротив, аэропорт порождает отрицательные внешние эффекты, поскольку живущие близ него вынуждены слушать его шум. Но в любом случае правильным ответом оказывается, самое большее, некоторая система общественных субсидий или общественных налогов для поощрения или препятствования такой деятельности. При этом правильным ответом никогда не может быть общественная поддержка или субсидия, покрывающая всю стоимость некоторой деятельности. Большинство таких льгот достается образованным - даже если кое-что и приносит пользу другим.
       Рассмотрим почтовую службу. Можно утверждать, что во время колониальной Америки, когда Бенджамин Франклин изобрел американскую почту, она была существенным элементом связи, удерживавшей вместе тринадцать столь различных колоний. Чтобы Америка могла стать Америкой, а граждане тринадцати различных колоний могли стать американцами, они нуждались в связи друг с другом, и роль правительства состояла в том, чтобы сделать эту связь более дешевой и одинаковой по цене, чем если бы пришлось дожидаться в этой новой стране возникновения частных почтовых служб. Но теперь все эти аргументы не действуют. Имеются частные почтовые службы, действующие эффективнее общественных, а то, что соединяет нашу культуру,- это не возможность посылать друг другу запечатанные письма по равной цене в тридцать два цента, а частные электронные средства информации. Функции почты охотно возьмут на себя "Юнайтед Парсел" и "Федерал Экспресс". Точно так же частные компании охотно будут строить и обслуживать платные дороги. Поставив на машинах штриховые коды и сенсоры на улицах, можно превратить все дороги, в том числе городские улицы, в платные дороги. Социальное страхование можно заменить частными пенсионными планами.
       При капитализме, основанном на выживании наиболее приспособленного, правительству остается лишь очень небольшая роль. Когда "Контракт с Америкой" говорит об универсальной приватизации, речь идет об удалении от общественной сферы. По мере удаления от общественного затрачивается все меньше усилий, чтобы обеспечить работу общественных учреждений, правительство все меньше уважают, и дальнейшие отступления в частную сферу становятся все более вероятными. И в самом деле, в политических спорах общественное становится врагом частного - вместо того, чтобы быть дополнительным фактором, необходимым для существования успешного частного сектора.
       С этой точки зрения, экономическая устойчивость и рост должны устраиваться сами собой. Не признаются никакие цели экономической или социальной справедливости. Любая попытка собирать налоги, особенно прогрессивные налоги, или распределять доходы на какой-нибудь иной основе, чем рыночная производительность, нарушает стимуляцию деятельности, мешает эффективной работе рынков и ведет к миру, где будут господствовать второсортные люди. Перераспределение доходов, чем главным образом и занимаются все современные правительства, считается незаконной деятельностью. Людям надо оставлять то, что они зарабатывают. Всякая другая политика означает, что рынок делается менее эффективным, чем мог бы быть. Правительства существуют, чтобы охранять частную собственность, а не отбирать ее.
       Чтобы играть в капиталистическую игру, экономика должна начать с какого-то исходного распределения покупательной способности. Каково оно должно быть? В этом и только в этом правительство может сыграть некоторую роль. После определения начальной точки рынок сам порождает оптимальное распределение покупательной способности для следующего круга экономической деятельности. Идет игра, и различия, производимые рынком, справедливы, так как они "естественны" и являются результатом "честной игры" (68). Эта временная проблема возникает теперь в бывших коммунистических странах. Чтобы перейти от коммунистической экономики к капиталистической, надо установить права частной собственности на бывшее государственное имущество. И хотя у капитализма нет никакой теории, говорящей, что одно распределение лучше или хуже другого, какое-то распределение права собственности надо установить. Но в "старом" капитализме эта исходная точка была установлена уже в далеком прошлом.
       Кроме поставки чисто общественных благ и функций субсидирования и налогообложения, с положительными или отрицательными внешними эффектами, правительства имеют еще одну роль. Капитализм не может работать в обществе, где господствует воровство. Он нуждается в правовой системе, гарантирующей существование частной собственности и выполнение контрактов. Но такие консервативные экономисты, как Гэри Беккер, утверждали, что, хотя капитализм и нуждается в действии права собственности, ему вовсе не нужны общественные обвинители и общественные полицейские (69). Контракты и права частной собственности можно соблюсти, дав возможность каждому подавать в суд на каждого другого для охраны своих законных прав. Что ясе касается юридической системы, то капитализм в какой то степени в ней нуждается, но лишь в самой рудиментарной форме; и ему нужен гораздо меньший общественный сектор, чем существует теперь.
       Конечно, эта аргументация имеет некоторые слабые стороны. Рассмотрим, например, вопрос о воровстве. Можно защищать частную собственность с помощью замков, сигналов тревоги и частной наемной охраны. Но это обходится дорого. Это далеко не столь эффективно, как внушение людям общественных ценностей, восприняв которые, они не будут красть. С такими ценностями частная собственность может быть защищена бесплатно. Агрессивного индивида лучше социально укрощать, чем физически сдерживать (70). Общества хорошо действуют лишь в том случае, если большинство их членов хорошо ведет себя большую часть времени (71). Но кто должен решать, какие социальные ценности прививать молодежи? На этот вопрос у капитализма нет ответа. Ценности, с его точки зрения,- это всего лишь личные предпочтения. Они лишены общего смысла. При капитализме целью системы является максимизация личного удовлетворения, разрешающая индивиду делать собственный выбор. Индивид сам должен судить, каковы могут быть последствия его поступков, индивид сам должен решать, как повысить свое благосостояние. Индивиды занимаются оптимизацией, происходят свободные обмены, рынки распродают товары, и возможностей социального выбора немного (72). Не возникают такие общественные идеалы, как честность или равенство (73).
       Вследствие этого, с точки зрения капитализма, есть мало случаев, когда правительство может положительно воздействовать на экономику, и много случаев, когда его вмешательство может быть вредно. Поэтому правительство считается не чем-то необходимым для успешного действия экономики, а чем-то, что ей нередко вредит (74). Консервативная точка зрения на правительство полагает, что люди в естественном состоянии склонны к насилию и подчиняются центральной власти лишь в обмен на безопасность и устойчивость. Потребность в правительстве возникает из опасения хаоса и угрозы частной собственности (75). Но в истории все было не так. Капиталистическая концепция правительства в точности противоположна его исторической роли. Сообщества были задолго до индивидов. Социальная поддержка и социальное давление - именно то, что делает человека человеком.
       Никакая значительная группа людей никогда не жила разрозненно. Никогда не было так, чтобы отдельные дикари собрались и решили устроить правительство в своих собственных интересах. Правительство или социальная организация существуют так же долго, как человеческий род. Личность вовсе не была вначале и не была подчинена обществу в интересах социального порядка; напротив, личность произошла из общественного порядка, как его прямой продукт. Дело обстояло не так, будто индивиды жертвовали некоторыми из своих прав для блага сообщества; напротив, со временем индивиды постепенно отвоевали у сообщества свои личные права. Социальные ценности породили индивидуальные ценности, а не наоборот (76). Личность есть продукт сообщества, но она вовсе не должна приноситься ему в жертву.
       В описанном выше отрицательном взгляде на правительство проявляется непонимание того, что свободный рынок требует поддерживающей его физической, социальной, психической, образовательной и организационной инфраструктуры. Что еще более важно, чтобы индивиды не сражались все время друг с другом, рынку нужна некоторая социальная сплоченность.
       Как мы знаем из биологии, некоторые виды живут одиноко, кроме периодов спаривания. Другие виды - это общественные, или стадные, животные. Конечно, человек относится к их числу. Эту реальность должно признавать каждое успешное общество, но капитализм ее не признаёт. Успешные общества должны держать в равновесии обе стороны человеческой природы. Конечно, человек корыстен, но он не только корыстен. Конечно, государственные чиновники иногда служат личным целям, а не общему благу, но они не всегда таковы. Проблема не в том, что личный выбор враждебен общественной связи; надо найти наилучшее сочетание личных и общественных действий, которое обеспечит обществу существование и процветание.
       Теоретически капитализм не претендует на достижение какой-то громкой цели - не обещает создать максимальный темп роста или наивысшие доходы. Он просто утверждает, что лучше всякой другой системы максимизирует личные предпочтения. Но у него нет никакой теории, как образуются или как должны образовываться эти предпочтения. Он будет максимизировать саморазрушительные предпочтения, точно так же, как и альтруистические гуманные предпочтения. Откуда бы ни явились эти предпочтения, как бы они ни образовались, капитализм готов их удовлетворять. Вследствие этого капитализм не есть учение о некоторой абстрактной эффективности - например, стремящееся привить людям честность, чтобы система могла работать при более низких затратах. Он позволяет каждому максимизировать свою пользу, осуществляя свои собственные личные предпочтения. Желание быть преступником столь же законно, как желание быть священником.
       Можно сказать, как это говорит коммунитарное движение, что человеческие общества были эффективнее и человечнее в прошлом и могут стать более эффективными и человечными в будущем, если молодежи будут прививать правильные общественные ценности. Эти аргументы могут быть верны, но никто не знает, как это сделать. Каковы именно правильные ценности и как прийти к согласию относительно них? Христианские фундаменталисты имеют ряд ценностей (запрещение абортов, школьные молитвы, креационизм), которые не нравятся многим другим, не желающим, чтобы этому учили их детей. Если даже есть согласие по поводу ценностей, какова допустимая (и недопустимая) техника внушения этих ценностей? Если можно достигнуть согласия о том и другом - о целях и средствах,- то как можно сопротивляться фундаментальным силам тектоники экономических плит? Ни в настоящем, ни в будущем ценности не прививаются и не будут прививаться ни семьей, ни церковью, ни другими общественными учреждениями. Они прививаются и будут прививаться электронными и визуальными средствами информации.
       Средства информации наживают деньги, продавая возбуждение. Нарушение существующих общественных норм вызывает возбуждение. Можно даже сказать, что средства информации должны нарушать все больше фундаментальных норм, чтобы вызывать возбуждение, потому что нарушение любого кодекса поведения становится скучным, если повторяется слишком часто. В первый раз, может быть, вызывает возбуждение, когда видят на экране, как крадут автомобиль и как его затем преследует полиция. Может быть, это вызывает возбуждение и в сотый раз, но в конце концов это перестает быть интересным, и для возбуждения надо увидеть какое-нибудь более серьезное нарушение общественных норм. Возбуждение продается. А подчинение существующим или новым общественным нормам не возбуждает и не продается. Противиться соблазну украсть автомобиль - это вовсе не возбуждает. Это слишком просто

       Ценности, или предпочтения,- это черная дыра капитализма. Система существует, чтобы им служить, но нет никакой капиталистической теории хороших или дурных предпочтений, никакой капиталистической теории, как возникают ценности, и никакой капиталистической теории, как изменять ценности и управлять ими. История никогда не повторяется, так как прошлое всегда меняет будущее. Но история, подобно авиационным катастрофам, может научить нас, как строить более успешные человеческие общества, если тщательно проанализировать историю, разобравшись, что вышло из строя. Игнорировать социальные аспекты человечества - это значит проектировать мир для человеческого рода, какого не существует. "Великая депрессия", когда капитализм свободного рынка едва не погиб, и тысячелетний упадок человечества во время Темных веков - это общественные явления, которые надо понять. Длительные успехи и поражения Египта, Рима и Китая - памятники человеческих достижений и человеческой глупости.

        68. R. С. Lewontin, Steven Rose and Leon J. Kamin, Not in Our Genes: Biology, Ideology, and Human Nature (New York: Pantheon Books, 1984), p. 69.