Л.М. Млечин. «Горбачев и Ельцин. Революция, реформы и контрреволюция»

Главная линия противостояния проходила, конечно, между Горбачевым и Ельциным. Хотя внешне оба старались держать себя в руках, между ними явно ощущалось напряжение, в котором то и дело возникали мелкие разряды, а раза два-три не обошлось без грома и молний. Михаил Сергеевич держался спокойней и всякий раз, когда Ельцин вступал с ним в пререкания, начинал его уговаривать, я бы даже сказал, улещивать, взывая то к здравому смыслу, то к чувству справедливости. Борис Николаевич, впрочем, не слишком поддавался на уговоры. Он большей частью молчал, но если уж говорил, то почти никогда не отступал от своего. И дело неизменно кончалось поиском формулы, приближенной к той, которая была заготовлена его “командой” и привезена им в портфеле…»

Через несколько лет все начнут клясть Ельцина за Беловежские соглашения. Но в конце советской эпохи многие люди, имеющие разные взгляды не возражали против того, чтобы выделить Россию из Советского Союза, избавить ее от необходимости заботиться о других республиках и дать ей возможность развиваться самостоятельно.

Анатолий Черняев записал в дневнике в начале 1990 года:

«Многонациональную проблему Союза можно решить только через русский вопрос. Пусть Россия уходит из СССР, и пусть остальные поступают, как хотят. Правда, если уйдет и Украина, мы на время перестанем быть великой державой. Ну и что? Переживем и вернем себе это звание через возрождение России».

Характерные для той поры мысли.

Выборы народных депутатов России, избрание Ельцина председателем Верховного Совета республики наполнили многие души эйфорией. Даже лучшие умы не осознали масштабов постигшей народ катастрофы, глубину ямы, из которой предстоит выкарабкиваться. Новые демократические политики высокомерно решили, что они уже победили, и стали — на радость окружающим — бороться сами с собой. И переоценили свои силы, обещав быстро наладить хорошую жизнь.

Демократы хотели, чтобы генеральный секретарь Горбачев ушел, потому что он слишком медленно осуществляет политические реформы. Аппаратчики требовали ухода президента Горбачева, потому что он допустил всю эту демократию и гласность. Вообще говоря, на шестом году пребывания у власти каждый лидер должен быть готов к тому, что прежние комплименты сменяются жесткой критикой. Демократы не знали, как им поступить: присоединить или нет свой голос к разъяренному хору? На пороге 1991 года страна была почти так же далека от того, чтобы отдать землю крестьянам, а фабрики и заводы — работающим, как и в 1985-м.

Даже начисто опустевшие прилавки не убеждали аппарат в необходимости немедленных экономических реформ. Партийные секретари, военные в чинах, генералы от военно-промышленного комплекса, директора совхозов и колхозов отстаивали колхозно-совхозную систему и государственно-плановую экономику. Накануне 1991 года казалось, что все висит на волоске. В Москве рассказывали, что уже собрали юристов разрабатывать правовой режим чрезвычайного положения. Противники Горбачева хотели не только его убрать, но и вернуть страну к ситуации, сложившейся до апреля 1985 года…

Горбачев нуждался в личном мозговом центре, который обсуждал бы ключевые проблемы, генерировал идеи и воплощал их в президентские указы. Но он никак не мог придумать подходящую административную конструкцию.

Летом 1990 года на организационном пленуме ЦК (после XXVIII съезда партии) избрали новый состав политбюро. Александр Сергеевич Дзасохов, избранный секретарем ЦК, занял место за столом президиума:

«Отсюда увидел сидевших внизу, в первом ряду зала, главу правительства Николая Рыжкова, председателя КГБ Владимира Крючкова, министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе. Сохраняя свои государственные посты, они уже не входили в политбюро. Наши взгляды пересеклись, и я почувствовал необъяснимость произошедшей рокировки. Почему руководители столь высокого ранга сидят в зале, а в президиуме находятся совсем другие люди?»

В стране было правительство, существовал аппарат ЦК — над правительством, а Горбачев хотел создать что-то еще — что было бы и над ЦК, и над правительством. Поскольку Горбачев сам не очень понимал, чего он хочет, то людей в совет подобрал не очень удачно. Получилась сборная солянка, а не работоспособный коллектив.

Во-первых, в Президентский совет, как прежде в политбюро, по должности вошли глава правительства Николай Рыжков, его первый заместитель Юрий Маслюков, председатель КГБ Владимир Крючков, министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, министр обороны Дмитрий Язов, министр внутренних дел Вадим Бакатин, а позднее еще и министр культуры Николай Губенко.

Во-вторых, Горбачев включил в совет людей из своего ближайшего окружения — Евгения Примакова, руководителя президентского аппарата Валерия Болдина, бывшего первого секретаря Киевского обкома Григория Ревенко и двух бывших членов политбюро — Александра Яковлева и Вадима Медведева.

В-третьих, опытный аппаратчик Горбачев пригласил в совет двух известных писателей разных направлений — Чингиза Айтматова и Валентина Распутина, двух ученых — академика Станислава Шаталина и вице-президента Академии наук Юрия Осипьяна и двух известных в ту пору депутатов — председателя агрофирмы «Адажи» из Латвии Альберта Каулса и рабочего из Свердловска Вениамина Ярина. Они должны были олицетворять голос народа. Но получилось не слишком удачно.

Министры рассматривали совет как новое политбюро, но не понимали: неужели им придется обсуждать серьезные (и секретные) материи в присутствии явно посторонних людей? Писатели и академики, которые вошли в Президентский совет на общественных началах, не могли выяснить, что от них требуется. Предполагалась не мозговая атака, полезная для главы государства, а просто обмен мнениями, в основном эмоциональный.

И наконец, те, кто мог непосредственно работать на президента, — Примаков, Ревенко и Бакатин — остались как бы без дела. Постоянных обязанностей у них не было.

Георгий Шахназаров вспоминал не без иронии:

— Ревенко, Примаков, Бакатин маялись бездельем и только после долгих препирательств с Болдиным получили кабинеты. Да и потом им приходилось в основном ждать, пока президент даст поручение, а в оставшееся время навещать друг друга и сетовать на никчемность своего положения. Кто-то сострил: «Что такое член Президентского совета? Это безработный с президентским окладом».

В словах Георгия Шахназарова читалась некая ревность — почему одни люди в окружении Горбачева оставались в чиновничьей должности помощников, а других, которым и заняться вроде как нечем, вознесли в члены Президентского совета? Но Горбачев и сам быстро потерял интерес к Президентскому совету.

Личное общение с Горбачевым было нелегким делом. Он предпочитал говорить, а не слушать. Первый секретарь ЦК компартии Литвы (а потом и президент республики) Альгирдас Казевич Бразаускас вспоминал: «Манера общения Михаила Горбачева своеобразна — вначале выговориться самому, высказаться по всем темам и только потом дать собеседнику изложить свои мысли, аргументы».

«Для меня Горбачев — загадка, — говорил союзный депутат и мэр Санкт-Петербурга Анатолий Александрович Собчак. — Он может согласиться с твоими доводами, и ты пребываешь в уверенности, что убедил его. Не торопись. Второе никак не следует из первого: решение, которое он примет, может основываться не на твоих, а на каких-то иных, неведомых тебе доводах».

<<   [1] ... [47] [48] [49] [50] [51] [52] [53] [54] [55] [56] [57] [58] ...  [115]  >>