Владимир Полеванов: великий передел
1997 г.
Изучение многих томов документации о том, как проходит в России приватизация, стало моим основным занятием первые две-три недели пребывания на посту Председателя Комитета по управлению государственным имуществом Российской Федерации.
Это вполне естественно: я должен был провести инвентаризацию всего хозяйства, тем более, что и само учреждение, по замыслу, должно стоять на страже государственного имущества. Но чем больше я узнавал, чем больше вникал в подробности и обстоятельства, часто не без умысла скрывавшиеся, тем больше понимал, что ничего подобного не было в стенах Государственного комитета по имуществу. Никаких четких и ясных описей национального богатства, с указанием, где и что находится. Контора для совсем других целей, очень далеких от интересов народа и государства в целом.
Я постарался разобраться во всем, заказал информационные справки в компетентных органах и у ученых, проанализировал все, что мог получить. Открывшаяся картина нового колоссального передела национального достояния давала ясно понять, почему ветеран войны должен стоять теперь с протянутой рукой.
Но все по порядку. Что должна была дать приватизация и что она дала в действительности?
Предполагалось, что без перевода государственной собственности в частную нельзя перейти к рынку, то есть к свободной конкуренции. Без чего невозможно повысить эффективность производства, осуществить структурную перестройку экономики и преодолеть наше отставание от развитых стран. Это была долгосрочная стратегическая экономическая цель.
Социальной целью было создание нового среднего класса за счет получения гражданами их доли общенациональной собственности. Параллельно с этим государство прекращало финансировать из бюджета целый ряд социальных услуг (образование, здравоохранение, детские учреждения и так далее) в прежнем объеме. Граждане, получившие часть собственности, должны были теперь оплачивать все за свой счет. В то же время доходы, полученные в казну от продажи госсобственности, позволили бы обеспечить прожиточный минимум для социально незащищенных категорий. В результате всех этих изменений общий жизненный уровень должен был возрасти, а в обществе воцарились бы гармония и стабильность. Тем самым была бы достигнута и политическая цель - устойчивое движение в направлении политической демократии.
Такова была теория, а лучше сказать, - пропаганда. На деле же вышло иначе.
Проведя приватизацию в рекордно короткие, небывалые в истории сроки, мы оказались в известной ситуации: “подсчитали - прослезились”. Так, на конец 1994 года 60 процентов российских предприятий стали частными, однако для казны это никакого существенного значения не имело. Проблема бюджетного дефицита осталась на прежнем уровне. Фактически это означало растрату огромного богатства, накопленного трудом десятков поколений россиян, впустую.
Не лучше дело обстояло и с эффективностью производства. Объективные данные подтверждали, что никаких улучшений в этом плане не наблюдается. Более того -параметры эффективности, производительности труда, качества продукции практически не фигурировали в качестве значимых при оценке работы предприятий.
Выясняя эти обстоятельства, я все больше задавался вопросом: а есть ли непосредственная, автоматическая связь между формой собственности и эффективностью? Ответ, если следовать фактам, был один: такой связи нет. Как когда-то большевики абсолютизировали национализацию, считая ее на первых порах абсолютным средством (очень скоро жизнь заставила их внести коррективы в свои первоначальные представления), так и сегодня наши либеральные реформаторы абсолютизируют приватизацию, полагая ее панацеей от всех экономических бед. На деле же эффективность производства есть продукт целенаправленной, хорошо продуманной работы по налаживанию хозяйственных связей, управления, контроля за качеством. При этом отношения конкуренции, то есть рыночные отношения, могут строиться и между государственными и кооперативными предприятиями, а не только частными. Примеров тому масса, включая такие страны, как Швеция, Франция, Италия или Австрия, где госсектор всегда занимал значительное место (в Австрии, например, 40 %).
И наоборот: предприятия могут быть частными, но конкурентной среды может не быть, и тогда рыночный механизм не заработает. Именно так произошло у нас. Рынок как экономическая система тоже не возникает стихийно, а требует специальной организационной подготовки, создания рыночной инфраструктуры. У нас же сначала провели блиц-приватизацию, сломали всю старую систему организации и управления производством, а теперь, когда расчеты на то, что “само собой” образуется, не оправдались, начали говорить о том, что вот, дескать, пора работать над рыночным механизмом. А за всем этим - потери и еще раз потери.
Мы умудрились в мирное время, безо всяких стихийных бедствий и катастроф, потерять половину своего внутреннего продукта, то есть наполовину сократить производство. Это небывалый, немыслимый в современной истории показатель. Даже в Великую Отечественную войну потери были меньше почти в два раза. Одного этого факта с лихвой хватило бы для того, чтобы немедленно остановиться, проанализировать ситуацию, внести фундаментальнейшие поправки в ход реформ. Но у нас говорить об этом возбраняется.
Более того, уже наломав столько дров на порочной идее легкого решения (“сделай государственное частным - и все дела”), мы продолжаем идти в том же направлении.
Никак не переводятся умники, которые настойчиво требуют немедленно пустить в частную продажу еще и землю. Вот, дескать, в этом вся загвоздка, все беды нашего сельского хозяйства. Только появится частник на селе - потекут молочные реки в кисельных берегах. И печальный опыт наших фермеров ничему не учит, как кстати, и опыт голландских, у которых при отсутствии частной собственности (вместо нее аренда) и кооперативной организации (прямо социализм какой-то!) - лучшее в мире по интенсивности и производительности сельскохозяйственное производство. Значит, дело вовсе не в том, кто владелец земли, а в том, сколько в нее вкладывается. А много ли наших крестьян в состоянии сегодня купить трактор, комбайн, удобрения, элитные семена? Опять пустые и опасные разглагольствования, за которыми то ли незнание, то ли корыстный расчет стать новыми помещиками, чтобы кто-то снова гнул на них спину. История ничему не научила.
Известный американский ученый-экономист Джон Кеннет Гэлбрейт как-то сказал, что в современной России царит идеология простых решений. Однако я думаю, что за этой идеологией скрывается не только некомпетентность, но и умысел. Лукавые люди ищут доверчивых простаков и, к сожалению, часто их находят.
Простаками оказались и все те, кто поверил сказкам Чубайса о двух “Волгах” на один ваучер. Ваучерную эпопею даже радиостанция “Свобода” назвала печатанием “массовых галлюцинаций собственности. Дележ национального достояния вылился в такой дурной фарс, что даже союзники наших радикальных демократов на Западе, как видно из этой цитаты, не всегда могли подыграть им.
Многие сограждане отнеслись тогда с иронией к происходящему. Сомневались в реальности обещаний “златых гор”, но снисходительно посмеивались, полагая, что хотя пользы не будет, но и большого вреда тоже. И напрасно.
Приватизация “по Чубайсу”, проведенная, как я выяснил документально, под диктовку американских советников, стала вторым после гайдаровской шокотерапевтической экспроприации мощным ударом по благосостоянию российских граждан. Особенно это коснулось пенсионеров, у которых Гайдар забрал сначала все накопленное за долгие годы труда, а затем Чубайс вторично ограбил, вручив пустую бумажку вместо реального имущественного пая.
Вся ваучерная процедура и технология были построены так, чтобы максимально упростить процесс концентрации богатства всего общества в руках ничтожно малой его части. Характерно, что, например, в Чехии, где правительство тоже проводило либеральные реформы, приватизационные чеки были сделаны именными, в виде книжечки, что позволяло гражданам на протяжении длительного времени вкладывать их частями в разные предприятия и, тем самым, подстраховаться от возможного неудачного вложения. И результат, хотя и не идеальный, стал совсем другим. Люди действительно получили собственность, действительно получают дивиденды, а некоторые действительно смогли начать свое дело. Национальное достояние не ушло в руки иностранцев. Государство контролировало этот процесс, была налажена широкая информация, в отличие от наших условий, где, напротив, все было максимально скрыто. Тем самым, чешское правительство доказало, что оно действительно заботится о своих гражданах, о своей национальной экономике, наверное, в этом одна из основных причин сегодняшнего благополучия Чехии по сравнению с нами.
У нас же государство, передав за бесценок огромное богатство группке нуворишей, враз стало бедным, не имеющим денег ни на что. И вся социальная политика, включая пенсии и зарплаты бюджетникам, то есть вся наука, культура, здравоохранение, оказались на голодном пайке. Напрасно так спокойно-равнодушно мы отнеслись к “великому переделу”, полагая его не столь жизненно важным делом. Еще раз подтвердилась пословица, что русский мужик задним умом крепок.
Следующее открытие, которое поразило меня своей буквально смертельной опасностью для страны - это полное забвение национальных интересов России при проведении приватизации. Здесь все: распродажа важнейших стратегических производств, включая военные, потеря контроля над жизненно важными процессами, превращение нашей страны в мировую экологическую свалку. Фантастическое, преступное недомыслие, в которое невозможно было поверить. Но передо мной лежали документы, официальные данные, результаты проверок компетентных органов, которые дружно, в один голос кричали: мы идем к катастрофе!
Те же документы открывали глаза и на то, что приватизация стала настоящим раем для преступников: нарушения закона при ее проведении насчитывали тысячи случаев, причем с уверенностью можно сказать, что вскрытые факты составляли лишь верхушку айсберга.
Собрав и систематизировав все эти данные, проверив по несколько раз их достоверность, я, как и положено чиновнику (а, по моему представлению, правительство - это не более, чем чиновники, которых нанимают, как и всех прочих, для выполнения определенной работы), обратился “по команде”. Встретился с Чубайсом, наивно полагая, что смогу открыть ему глаза, убедить в том, что нельзя продолжать толкать страну в пропасть. Я думал, что он чего-то недопонимает, не имеет всей информации. Как же смешно теперь об этом вспоминать! Анатолий Борисович прекрасно обо всем осведомлен и все прекрасно понимает. Результат разговора был однозначным: мы стали врагами. Врагами не на личной почве, как конкуренты в чиновничьей карьере или других подобных пустяках, нет, мы стали врагами по большому счету. Я воспринял его как угрозу для моей страны, моего народа, как смертельную опасность для всего, что мне дорого и свято, чем я жил и чем только могу жить. Для меня не существует заморского рая и форпостов мировой культуры, куда бы меня влекло, как многих нынче. Я твердо знаю: мне жить и умирать на этой земле, с этими людьми. "Иного не дано, иного не желаю".
И вот, глядя в холодные тусклые глаза Чубайса, в которых - жестокость палача, я не мог понять, откуда в нем, прожившем такую же жизнь, на той же земле, такая нелюбовь к ней. Этого я и теперь не знаю, зато знаю другое: спор между нами - не просто дискуссия, это борьба не на жизнь, а на смерть. Останется только один из нас. Я имею в виду, конечно, не в физическом плане, а в политическом.
После разговора с Чубайсом я обратился к премьеру с официальным письмом, где на многих страницах показал губительность тех методов, которыми проводилась приватизация. В ответ услышал: не мешайте Чубайсу проводить реформы!
Все, круг замкнулся. Теперь оставалось только одно - обратиться к общественности, предать гласности все, что узнал сам, предупредить народ об опасности, которая ему угрожает. Впрочем, кое-что я мог сделать, хотя Чубайс постарался блокировать любые мои действия. Так, он оставил мне своих заместителей, которых я не мог снять. Они должны были продолжать начатую при нем линию. Поэтому я лишил их права подписи и, тем самым, приостановил процесс разграбления.
Кроме того, я обнаружил, что в ГКИ свободно работали, имея полный доступ к информационным базам, тридцать пять сотрудников иностранных фирм. Факт, достойный книги рекордов Гиннеса: в святая святых государства не только не налажен строжайший контроль за утечкой информации, а просто настежь распахнуты двери перед иностранцами! Естественно, что оставить такое “достижение гласности и демократии” я не мог. Пропуска у представителей иностранных фирм были изъяты, они лишились свободного доступа к хранилищу сведений о российском производственном потенциале. Что тут началось! Моя скромная персона удостоилась чести быть склоняемой в ведущих западных изданиях, на лентах информационных агентств, по радио- и телеканалам. Понятно, что и наша российская пресса определенного направлении быстро подхватила миф о “враге реформ” Полеванове.
На подходе было заключение очередного соглашения с Международным валютным фондом, под эту сурдинку Чубайс с Черномырдиным начали настоящую кампанию против меня. Вопрос об отставке был решен и стал лишь делом времени. Попытка поговорить с президентом ничего не дала: меня допустили к нему только после того, как премьер изложил всю ситуацию в собственной трактовке, из которой следовало; что без моего увольнения нам не дадут кредита, а без кредита МВФ невозможно сформировать бюджет. В общем, выходило так, что Полевановым надо жертвовать во имя высших интересов государства. И жертва была принесена. К этому времени я уже ясно представлял, что происходит в стране; и твердо решил вступить в борьбу.
